— Примерно семнадцать лет.
— Ух ты. Это… немаленький период. И вы в то время женились? И всю дорогу работали бухгалтером? И больше ничего? Я просто пытаюсь сделать всю эту историю поинтереснее.
— Ну, я постоянно работал над книгой. Писал ее больше двадцати лет, наскоками.
— Хм-м… — Она пососала свою шариковую ручку. — Вам больше ничего не вспоминается — чем еще вы занимались в то время?
— Рецензировал книги. Я знаком с Дугом Андертоном, еще со школы, и он заказывал мне рецензии, пока был редактором по литературным вопросам в…
— А! Вы знаете Дуга Андертона? Это интересно. — Она записала имя, сунула ручку в рот и постучала ею по зубам. — Давайте разберемся в окончании этой истории, и я бы задала вам еще несколько более общих вопросов.
— Окей.
— То есть в конце концов…. «Лилиан» объявилась, нашла вас, и вы несколько лет даже прожили вместе. Она очень болела, вы за ней ухаживали. Стали ее сиделкой, по сути.
— Все верно.
— И все это было в Лондоне.
— Да.
— А затем она опять вас бросила. История повторилась.
— Да. И я продал нашу квартиру, купил вот это жилье. Лучшее решение в моей жизни.
— Сцена в книге, где вы провожаете ее самолет в Южную Америку, очень трогательная. И вы понятия не имеете, что больше не увидитесь.
— Да, вот так все и случилось. В книге почти ничего не придумано. Если не считать того, что это была не Южная Америка.
— Вы все еще на связи?
— Нет.
— Совсем?
— Совсем.
— Хм-м…
Гермиона записала несколько последних слов в блокнот, а затем долго сосала шариковую ручку. Бенджамину стало неуютно. Чтобы нарушить тишину, он сказал:
— Хотите кофе?
— О, было бы здорово. Очень мило.
Он отправился на кухню, Гермиона, к его беспокойству, двинулась следом. Пока он возился с чашками и кофе-машиной, она сидела за столом. Бенджамин не был уверен, продолжается ли все еще их интервью. Гермиона держала блокнот открытым на столе перед собой, ручка лежала рядом, временно без дела, но Гермионин тон оставался бодрым и напористым.
— Здесь очень спокойно, — сказала она. — Понимаю, почему это подходящее место для писательской жизни, но вам не кажется, что тут может быть еще и слишком изолированно, чтобы убедительно писать о современной Британии?
— Я довольно много езжу по округе. В основном до Бирмингема, где живет мой отец, и обратно.
— Эта часть страны представляется еще и очень монокультурной. По дороге сюда я видела преимущественно белые лица.
— Ну, мультикультурализм — в основном городское явление, надо полагать. — Ему пришлось возвысить голос — поверх пара и бурления машинки. — Жить в Лондоне мне нравилось, но в конце концов меня достали толпы, шум, скорость жизни, стресс, дороговизна. Я переехал сюда, чтобы от всего этого быть подальше.
— Как вы считаете, издатели были не очень склонны рассматривать вашу книгу, потому что вы слали ее из глубинки?
— Кто знает? Надо полагать, им шлют много книг.
— Вы, должно быть, чувствуете себя как следует отмщенным.
— Ну, я просто… счастлив, что нашел сколько-то своих читателей.
Он поставил перед ней чашку. Она поблагодарила и сделала осторожный глоток.
— Несколько маститых авторов — Лайонел Хэмпшир, например, — не попали в этом году в длинный список.
— Признаться, его новый роман я не читал. Хотя я поклонник. — Это напомнило ему кое о чем, что могло бы ее заинтересовать. — Кстати, моя племянница с ним шапочно знакома. Они вместе были в круизе в прошлом году.
Гермиона тут же схватилась за ручку.
— Ваша племянница ездила в круиз с Лайонелом Хэмпширом? — переспросила она, принимаясь писать.
— Нет-нет-нет, я имел в виду, что они оба были приглашенными лекторами в круизе. Ничего не было… в смысле, они не вместе. Она очень счастлива в браке, а он… с ним была какая-то женщина, секретарь или что-то такое…
Гермиона строчила изо всех сил. Бенджамину пришлось сдерживаться, чтобы не податься вперед и не остановить ее физически.
— Так она мне рассказывала… Строго не для записи. Вы же не собираетесь ничего этого включать, правда?
Гермиона одарила его этой своей нервной улыбочкой.
— Это не очень-то новость. Большинство людей отлично знает, каков Лайонел. — Она записала еще несколько слов, на миг задумалась, вскинула взгляд и произнесла: — А вам не кажется, впрочем, что на британской литературной сцене происходит некая смена климата? Этот длинный список гораздо более разнообразный, чем был еще десять лет назад. И дело даже не в том, что в списке теперь есть и американцы, — в нем и писательниц больше, и авторов из ЧАЭМ
[100]. Не конец ли это эпохи пожилого белого британского писателя?
— Не знаю… трудно обобщать…
— Чуть ли не кажется, что в этом году вы один и выстояли.
— Не думаю, что могу высказываться об общих тенденциях в литературе. Применительно ко всему этому я — по-настоящему посторонний.
Гермиона закрыла блокнот.
— Хорошая завершающая нота, — сказала она, хоть и без особого воодушевления.
Бенджамин понимал, что оказался в ее глазах разочаровывающим собеседником: ответы давал застенчивые, округлые, в них не хватало ни акцентов, ни убежденности. Это впечатление подтвердилось, когда через несколько минут он ушел в туалет, а вернувшись, обнаружил, что она на террасе, с кем-то разговаривает — с подругой? с редактором, заказавшим интервью? — по телефону, и пусть разобрал не все, он был вполне уверен, что услышал: «В общем-то зря скаталась, честно говоря» и, что еще тревожнее: «Придется подключить творчество…»
Он предложил подвезти ее до Шрусбери, но она сказала, что это незачем, и вызвала себе такси. Приехало оно минут через двадцать, они тем временем болтали — и получалось это гораздо легче и с большей взаимной открытостью, чем в интервью. Бенджамин вызвал ее на откровенность, разговорившись с ней о ее карьере, устремлениях, тяжкой доле вольного писателя в нынешней беспощадной экономике. Спросил, предпочитает ли она быть политически в согласии с изданиями, для которых пишет, и его поразил оборот, который она употребила в ответе: нет, она готова быть «идеологически гибкой» в этом смысле. Про себя он сделал вывод, что она пойдет далеко. Но Гермиона ему в целом понравилась, и он чувствовал, что она выказывает, вероятно, не цинизм, а прагматизм, порожденный трудными обстоятельствами, а когда они пожали друг другу руки, он продержал ее ладонь в своей с большим теплом — возможно, чуть дольше необходимого, — и после того, как она ушла, он, моя кофейные кружки, вспомнил, что в гости к нему почти никто больше не ездит, и дом без нее вдруг показался пустым.
