— Ты знаешь, как к этому относился Филип Ларкин?
[101] — спросил Бенджамин.
— Нет. Расскажи, как же Филип Ларкин к этому относился?
— Ну, если дожить до семидесяти, каждое десятилетие делается как день недели.
— Так.
— Жизнь начинается утром в понедельник.
— Окей.
— Нам сейчас за пятьдесят, и знаешь, какое у нас сейчас время недели? Вечер субботы.
Дженнифер уставилась на него с ужасом:
— Вечер субботы? Черт бы драл, Бенджамин.
— По сути, нам осталось одно лишь воскресенье.
— А воскресенья — дерьмо. Терпеть не могу воскресенья. Начать с того, что по телику смотреть нечего.
— Вот-вот. И это нас ждет впереди. «Больничные годы» — я слыхал, кто-то их так называл.
— Бля. Ну и вогнал же ты меня в тоску.
— Не то слово. Прости. Сейчас люди по восемьдесят с лишним лет живут вроде бы.
— Во, уже что-то. И все-таки… — Она допила, что там осталось у нее в бокале, и сказала: — Ну, Бенджамин, ты, по крайней мере, не утратил способности устроить девушке приятный вечер. И уж точно знаешь, как завершить вечер на подъеме. — Глянула на часы. — Пора просить счет, а мне надо вызвать такси.
— Я заплачу, — сказал Бенджамин. — Этот приз тянет на пятьдесят тысяч фунтов, между прочим. И он практически у нас в кармане.
— Шикарный жест. Принимаю.
— И о такси не беспокойся. Я запросто отвезу тебя домой.
* * *
Оба понимали, что предложение это не невинно. Пусть ни один не был уверен, что произойдет дальше, оба знали, что решение уже принято, — совместное решение, основанное на чувстве, что, каким бы ни было движение, начатое за ужином, оно не завершено. И все же это знание, которое должно было бы сблизить их, сделать — к обоюдному восторгу — заговорщиками, слово бы жутко отдалило их друг от дружки. Не успели они сесть к Бенджамину в машину и отправиться в двадцатиминутную поездку до дома Дженнифер, как навалилось тяжелое, ледяное молчание. В пабе Бенджамин, по его-то привычным понятиям, был откровенно болтлив, а тут совершенно онемел. Нетрудно понять почему: перспектива — или даже вероятность — физической близости с другим человеком после стольких лет невольного воздержания уже сама по себе лишала его дара речи — и от возбуждения, и от страха. И вот эта его бессловесность передалась Дженнифер, которая, в свою очередь, тоже утратила дар речи. Ум Бенджамина метался в поисках, чего бы сказать хоть сколько-нибудь сообразного в заданных обстоятельствах, и чем больше он метался, тем призрачнее делались шансы найти хоть фразу, хоть слово. Бенджамин прямо-таки ощущал, что язык у него распух вдвое против своих обычных размеров и уже никогда не сможет выдать ни единого слога. Глянул на Дженнифер, на ее лицо, бледное в сиянии янтарных фонарей, и убедился, что она смотрит на него оторопело. Притормозив на светофоре, он решительно вознамерился попробовать еще раз, напоследок. Он сможет что-нибудь сказать, оно должно найтись. Вот они потенциально готовы отправиться в самое прекрасное совместное странствие, какое может случиться у двух людей, и нет никакой причины вдруг растерять все слова. Он же писатель, господи боже. Он мысленно увещевал себя: ну же, Бенджамин, у тебя получится. Ты в силах взять эту нежную, манящую, устрашающую высоту.
— Ну что, — сказал он, наконец поворачиваясь к Дженнифер.
— Ну что, — повторила она и посмотрела на него вопросительно, исполненная трепетным предвкушением.
Он глубоко вдохнул.
— Ну что… Если Дэвид Кэмерон действительно проведет референдум об участии в Евросоюзе, что в итоге выйдет, как думаешь?
Дженнифер исторгла громкий, отчаянный вдох.
— Черт бы драл, Бенджамин, это действительно у тебя сейчас на уме?
Он покачал головой.
— Нет. Не это. Совсем не это.
— Слава богу. Потому что иначе я бы не на шутку забеспокоилась. Вот здесь — следующий поворот налево.
Он свернул в переулок и произнес:
— Прости. Я просто немного… В общем, вечер вышел прекрасный, и я не хочу…
— Я тоже. Вот, приехали. Номер сорок два.
Бенджамин завел машину на подъездную аллею перед ее домом. Когда двигатель заглох, стало поразительно тихо.
— На кофе зайдешь ведь?
— Да, конечно.
— Хорошо. Тогда пошли.
В кухне, пока она ставила чайник, Бенджамин сказал:
— Вообще-то кофе мне нельзя. От кофеина я не сплю. После обеда не пью никогда.
— У меня есть декаф.
— Действует так же.
— Что ж, тогда у меня предложение. — Она достала бутылку совиньон блан с винного стеллажа, встала напротив Бенджамина и вскинула бутылку вверх. — Давай-ка ты выпьешь большой бокал вина и останешься на ночь в любой из трех моих гостевых спален?
— А где же Грейс и Дэвид?
— На каникулах с отцом. У меня даже запасная зубная щетка есть.
В кои-то веки Бенджамин не стал мяться.
— Окей, — согласился он.
— Славно, — сказала Дженнифер и в награду оделила его нежным неспешным поцелуем в губы.
* * *
Оба оказались не готовы обнажаться друг перед другом. Поднявшись в спальню к Дженнифер через некоторое время, они задернули шторы, выключили свет и раздевались в полутьме — к большому облегчению Бенджамина. У него дома в ванной были ростовые зеркала, но он наловчился не смотреть в них, когда вставал под душ, или ложился в ванну, или вытирался. Не было у него никакого желания смотреть на отражение своего бледного обвислого пятидесятипятилетнего тела. Он решил, что Дженнифер относится к этому так же, однако, забравшись в постель рядом с ней и впервые робко и пытливо проведя рукой по изгибу ее бедра и далее, ощутил исключительно упругость и гладкость. Почувствовал, что уместен будет комплимент.
— Ты в превосходной форме, — сказал он.
Она повернулась к нему лицом и повторила со смехом:
— В превосходной форме? Ты что, мой тренер по фитнесу?
— Извини. Вечно не знаю, что сказать, когда…
— Так и не говори ничего, — посоветовала она, прикладывая палец к его губам. В ответ он этот палец нежно укусил — или, во всяком случае, намеревался. Судя по внезапному воплю боли, он довольно сильно оплошал. — Ай! Черт бы драл, Бенджамин, ты чего дуришь?
— Прости, больно, да?
— Да, бля, еще как. Иисусе…
Она несколько секунд сосала палец. И без того напряженный Бенджамин напрягся еще сильнее.
— Кровь идет? — спросил он.
