Мы расчистили обе комнаты в доме в Велика-Круше и собрали как можно больше свидетельств биологической идентичности в отношении каждого тела, фиксируя все индивидуальные характеристики. Во всех случаях, когда удавалось установить причину смерти, она подтверждала свидетельства очевидца; преобладающей являлось огнестрельное ранение. Самому пожилому погибшему было около восьмидесяти лет, самому младшему около пятнадцати — для убийц уже не мальчик, а мужчина, которого необходимо уничтожить, прежде чем он с оружием в руках поднимется против них.
Каждому мешку с телом присвоили собственный номер, все личные вещи собрали, образцы костей отправили на анализ ДНК. Для опознания требовалось время, и не только потому, что тела сильно разложились и обгорели, но также потому, что сербские военные забрали у большинства жертв документы. Мы сохранили личные вещи и одежду и немного почистили их, чтобы предъявить родственникам. По ним можно было провести предварительное опознание, которое затем подтверждалось анализом ДНК, но пока что телам просто присвоили номера и выдали семьям для захоронения.
У нас имелась одна палатка, выделенная под морг, где стоял секционный стол из нержавеющий стали, но первоначальный осмотр останков проводился во дворе сгоревшего дома и там же фиксировались все улики. Мы положили две длинных доски между колодцем и задним бампером трактора, и использовали их как стол. Там не было ни электричества, ни водопровода, ни освещения, ни туалетов и комнат отдыха. Работа в полях обычно сопряжена с бытовыми трудностями, но в то же время она поистине захватывающая. Если бы можно было выбирать, я предпочла бы делать свою работу в проблемных условиях, чем в комфорте, но при полной секретности. На первом плане для нас стояла единственная задача — качественный сбор улик. И я должна с гордостью отметить, что данные судебно-медицинской экспертизы, выполненной британской командой, ни разу не ставились под сомнение в ходе Международного трибунала по бывшей Югославии.
Хотя качество улик являлось для нас главным, не менее важно было соблюсти достоинство погибших и уважение к живым. Этот принцип встал во главу угла, когда мы начали использовать заброшенный амбар в Ксерксе, к северо-западу от Призреня, в качестве временного морга. На ранних стадиях нашей деятельностью практически никто не интересовался, но когда беженцы начали возвращаться из Албании, оградить нас от настойчивого внимания стало сложнее. Команду пришлось разбить на две: одна доставляла тела, а вторая работала в морге, в закрытом помещении. До этого они вместе обследовали трупы на месте преступления.
Мы обзавелись рентгеновским аппаратом, у нас появилась крыша над головой, вода из садового шланга и электричество от весьма темпераментного генератора, пожалуй, самого шумного из всех существующих на земле.
Тела, доставленные к нам, дожидались в очереди на вскрытие; процедура их обследований напоминала конвейер. Нам поставили жесткие сроки, поскольку уже была назначена дата массовых похорон. Мы работали днем и ночью, чтобы закончить к субботе, на которую приходилась церемония — первая в Косово, — и хотя знали, что она превратится в очередную заварушку из-за вторжения СМИ, не были готовы к тому колоссальному наплыву журналистов, окруживших наш маленький морг и расположившихся на ночь в своих машинах. Они отчаянно желали сделать фото и получить комментарии относительно предстоящего события, так что напряженность, витавшая в жарком летнем воздухе, нарастала с каждой минутой. Подумав, что к женщине они отнесутся снисходительней, меня избрали на роль жертвенного агнца, отправив переговорить с ними и снабдить некоторой информацией, чтобы немного разрядить обстановку.
Тела должны были забрать и увезти из морга родственники погибших. Большинство из них собиралось приехать на грузовичках или мини-тракторах, напоминающих моторизованные газонокосилки. Процессия должна была подняться по холму на кладбище в Бела-Червка. С учетом количества тел, день обещал стать очень, очень долгим. Безопасность в Ксерксе обеспечивали голландские солдаты, раскинувшие лагерь неподалеку, в старой винодельне в Раховече, но нашествие журналистов обеспокоило нас настолько, что они отправили к нам наряд на ночное дежурство, в поддержку к местным волонтерам. Прежде чем прибыла первая семья, я успела дать несколько интервью и была потрясена, если не сказать напугана, жестокостью вопросов и агрессией в адрес нашей команды.
Один из репортеров в какой-то момент выкрикнул:
— Дети там есть?
— Да, — ответила я.
Дальше он спросил, известно ли мне, где именно в морге они лежат. Ответ снова был утвердительный. И тут репортер потребовал показать ему тела. Я вежливо, но решительно отклонила его требование, на что он во весь голос обозвал меня и предложил выполнить с самой собой некий сексуальный акт. Сказать, что к тому моменту я потеряла всякое уважение или симпатию к журналистской братии, значит сильно преуменьшить мои чувства. Я была полна решимости соблюсти достоинство покойных и не допустить его оскорбления посторонними.
Чтобы добиться поставленной цели, я, признаюсь, нарушила границу между профессиональным и личным. Возможно, я поступила неправильно, но я бы сделала это снова. Я ни за что не допустила бы, чтобы эти стервятники заполучили фотографии детских трупов, когда их будут выносить из морга. Через наших местных знакомых мы сообщили семьям, которые должны были забирать детей для похорон, что у нас творится, объяснили ситуацию и спросили, не согласятся ли они приехать за телами ближе к вечеру. Они охотно согласились. Это означало, что останки детей мы выдадим, когда основная толпа соберется на холме, возле кладбища. Журналисты оказывались перед дилеммой: если и дальше слоняться вокруг морга в надежде сфотографировать маленькие гробы, которые выносят безутешные родители, можно пропустить церемонию на кладбище. Те, кто все-таки остался, в результате ничего не выиграл. Детей мы положили в точно такие же взрослые гробы, как остальных, и только семьи знали, кто находится внутри. Они последними покинули стены морга. В тот день на кладбище было сделано немало снимков, но ни на одном не видно, что некоторые из жертв — дети. Пиррова победа, согласна, но для меня она имела громадное значение.
Семьи были нам так благодарны, что почтили нас приглашением присоединиться к траурной процессии. Тронутая до глубины души, я шла следом за последним катафалком, проникаясь коллективным горем этих людей. По дороге женщины угощали нас водой и чаем. Чай мы могли принять, поскольку воду для него кипятили, но некипяченую не пили — в большинство колодцев в регионе сбрасывали трупы, и вода могла быть заражена. Наша команда, и без того немногочисленная, не имела права рисковать своими сотрудниками, но в то же время мы очень боялись обидеть местных жителей. Они предлагали нам последнее, что у них оставалось.
Мы присутствовали на подобных массовых похоронах еще не раз в следующие два года и работали в разных частях Косова, но ни одна церемония не тронула меня так, как та первая, в Бела-Червка.
Я еще два раза ездила в Косово в 1999 году, на шесть и на восемь недель, и четыре раза в 2000-м. Мне повезло быть в составе первой международной команды, приступившей к работе в Косове, и последней, уехавшей оттуда. Мы работали по двенадцать-шестнадцать часов в день, нередко семь дней в неделю, и к концу шестинедельной смены мечтали поехать домой — а если нет, это был верный знак, что ехать точно пора.
