Недавно коллега из немного другой сферы недоверчивым тоном заметил в мой адрес: «Ты говоришь об этих вещах, будто они абсолютно нормальные. Но для всех остальных это просто ужас!» На это можно ответить разве что старой пословицей про «мертвому — мир, лекарю — пир». Наверное, судебные антропологи — современная версия «пожирателей грехов», которые берут на себя самую неприятную и отталкивающую работу, чтобы освободить от нее других. Но это отнюдь не означает, что у нас нет своих слабостей.
Страхи есть у всех — в конце концов, это одна из наших самых древних и сильных эмоций, — и все мы чего-то боимся. В процессе работы мне порой случается сталкиваться с моей единственной полноценной неизлечимой фобией. Она преследует меня с детства, и хотя я приложила массу усилий, чтобы избавиться от нее, они ни к чему не привели. Думаю, настоящее знание себя зачастую заключается в том, чтобы смириться со своими страхами и недостатками, признав их за собой. Итак, я панически, до ужаса, смертельно боюсь грызунов. Любых: мышей, крыс, хомяков, песчанок, капибар — вообще всех.
Недавно местное благотворительное общество, поддерживающее нашу анатомическую службу, сделало нам драгоценный рождественский подарок: лабораторную крысу. Чуа (дааа, у него есть имя!) весит полтора килограмма, относится к виду гамбийских сумчатых крыс и зарабатывает на жизнь тем, что «вынюхивает» туберкулез, как собака — наркотики в аэропорту. Он настоящий герой и спас жизнь четырем десяткам человек. Конечно, он заслуживает всяческого восхищения, но, сколько бы я себе об этом не напоминала, все равно — он крыса!
Наверное, это странно для судебного антрополога, каждый день имеющего дело с мертвецами, расчлененными трупами и разлагающимися останками, от которых любого другого просто бы стошнило, страдать от такой иррациональной фобии. Я согласна, но это понимание не облегчает моих страданий и не делает грызунов привлекательнее в моих глазах. Я их боюсь всю сознательную жизнь, и этот страх, в каком-то смысле, повлиял на мой выбор будущей профессии.
Все началось на идиллических берегах Локкарона, близ западного побережья Шотландии, где родители управляли отелем «Стромферри», пока мне не исполнилось одиннадцать и мы не перебрались назад в Инвернесс. Как-то летом мусорщики («скаффи», как их называют в Шотландии) устроили забастовку, и на заднем дворе отеля начали скапливаться черные мешки с отходами. С учетом летней жары и количества мусора — из всех тридцати номеров, — запах не заставил себя долго ждать, а для наших пушистых друзей он означал источник роскошного подгнившего пропитания. Мне было девять, и я прекрасно помню, как погожим деньком зашла с отцом за угол отеля, и он спокойно попросил передать ему метлу, прислоненную к стене. Я без задней мысли ее взяла и протянула ему.
Отец всегда утверждал, что ничего такого не было, но, поверьте мне, было — совершенно точно, потому что это зрелище преследует меня с тех самых пор и каждый раз встает перед глазами, стоит мне столкнуться с любым представителем семейства грызунов. Отец увидел крысу и метлой загнал ее в угол, прижав к стене. Я была в ужасе: крыса показалась мне огромной, она шипела и готовилась к борьбе. Даже сейчас я прекрасно помню ее горящие красные глаза, оскаленные желтые зубы и извивающийся хвост. Клянусь, я слышала, как крыса рычала! Застыв на месте, я смотрела, как она мечется из стороны в сторону, пытаясь ускользнуть, а отец бьет ее древком метлы, боясь, что она прыгнет на меня и укусит. Он лупил крысу, пока цементная стена не стала красной от ее крови, и она не прекратила шевелиться. Не помню, чтобы отец ее поднимал или выбрасывал труп в помойку. Наверное, я чересчур перепугалась. Однако я больше никогда не ходила одна на задний двор и с того момента у меня развился нездоровый, глубоко укоренившийся страх и отвращение к любым — абсолютно любым! — грызунам.
Эта фобия переросла в проблему, когда мы вернулись в Инвернесс и поселились на ферме. Наш старый дом с толстыми стенами окружали гарь с одной стороны и поле — с другой. Это означало, что зимой отвратительные зубастые твари со всей округи прибегали к нам спасаться от холода и расхищать продовольственные запасы. Вечерами я с разбегу запрыгивала в кровать, боясь, что крыса выскочит из-под нее и схватит меня за ногу. Лежа под одеялом, я слышала, как они бегают по чердачным балкам у меня над головой.
Временами какая-нибудь падала и проваливалась в промежуток между полом и стеной. Убежденная в том, что она вот-вот вылезет у меня в комнате, я укрывалась с головой и подтыкала одеяло по краям, чтобы не осталось ни одной дырочки, куда она могла бы пролезть.
Из спальни в ванную приходилось по ночам добираться босиком и в кромешной тьме. Представьте, как я испугалась, когда однажды, поднимаясь по лестнице, наступила на что-то пушистое, а оно затрепыхалось и запищало у меня под ногой. После этого я несколько месяцев не выходила из своей комнаты ночью, как бы силен не был зов природы.
В студенчестве я столкнулась с крысами на зоологии: их было целое ведро, мертвых, и нам предстояло их препарировать. Я могла разрезать кого угодно, но ни за что не согласилась бы прикоснуться к дохлой крысе, не говоря уже о том, чтобы вытащить ее из ведра. Я призвала моего напарника, Грэма: он вытащил для меня крысу и разложил на специальной доске. Я попросила его накрыть ей голову и пасть с отвратительными острыми зубками бумажным полотенцем, а вторым завернуть хвост, потому что на него мне тоже было противно смотреть. Только после этого я могла вскрывать ей грудную клетку или брюшную полость, копаться во внутренностях и искать печень, желудок или почки.
Когда пришло время избавиться от трупа, Грэм его отколол с доски и выбросил в ведро (вот что значит настоящий друг!). Нечего и говорить, что я никогда не стала бы зоологом, ну или вообще лабораторным ученым. Как я уже говорила раньше, когда дело дошло до исследовательского проекта, я предпочла заняться человеческими останками, лишь бы избежать перспективы еще раз столкнуться с грызунами.
С учетом положения госпиталя Сент-Томас, на южном берегу Темзы, проблема, конечно же, возникла снова. Когда в первый день я вошла в свой кабинет и увидела там мышеловки и кучки яда вдоль стен, то поняла, что мне придется нелегко. Рано или поздно мне предстояло встретиться с зубастой гадиной лицом к лицу. Это произошло поутру, когда я вошла к себе, встала у стола, перед окном, и, оглянувшись, увидела гигантское дохлое чудовище, валявшееся на полу. На самом деле, оно было сантиметров десять, не больше, но мне показалось размером с Чуа.
Я позвонила нашему технику, Джону, и, рыдая, попросила срочно бежать ко мне на помощь. Он — добрая душа — бросился наверх, решив, наверное, что на меня напали, и обнаружил преподавательницу анатомии, сидящую с ногами на столе, трясущуюся от страха и заливающуюся слезами. Я ткнула пальцем в дохлую мышь и сказала, что ни за что не слезу со стола, пока ее не унесут из комнаты. Она держала меня в плену. Джон мог бы поднять меня на смех, но он был такой добряк, что просто тихонько вынес крысу и никогда мне о ней не напоминал. Он никому, насколько мне известно, не рассказал о том случае. Я думаю даже, что с тех пор он стал регулярно проверять мой кабинет, потому что больше мышей мне не попадалось. Неловко, конечно, но фобия к тому времени у меня окончательно укоренилась.
