Вытащив из кармана брюк желтенькую бумажку с клейким слоем, я направился к присяжным и вручил ее прилично одетому латиносу.
– Эту записку вручила мне сегодня обвинитель. Передайте ее, пожалуйста, своим коллегам.
«Твоему клиенту каюк. Я отзываю его залог в 17.00».
– Последняя буква в слове «залог», написанном, как и все остальное, заглавными буквами, на самом-то деле та самая, которую я добавил на доску следующей. Вот она. Тот же самый метод начертания, который использовал автор оспариваемой записки. Все верно, доктор?
– Я уже сказал, что они похожи.
– Так кем, во вашему экспертному мнению, была написана та смертоносная записка – обвиняемым, судьей или обвинителем?
– Нет. Вы все перекручиваете.
– Давайте разрешим жюри присяжных взглянуть на записку. Пусть они сами решают.
Половинка купюры пошла по рукам. Все присяжные до единого внимательно ее рассмотрели. Переводили взгляды с увеличенной «Г» из слова «залог» на Мириам и обратно. Вид у той был, как у сопливого малыша, которого застукали с рукой, запущенной в сахарницу. Она даже схватилась за голову. «Довыёживалась» – это, наверное, самое мягкое из определений, которые в тот момент приходили в голову присяжным.
– Давайте все-таки все проясним, доктор. Некоторые графологи утверждают, что люди, которые добавляют загибающиеся хвостики к букве «Г», склонны к сексуальным отклонениям, но не все графологи разделяют такое мнение, верно?
– Верно.
– Доктор, верно ли также, что элементы букв алфавита мы строим в соответствии с тем, как нас в свое время их научили писать – дома или в школе?
– Это важный фактор, но далеко не единственный. У многих людей почерк с возрастом меняется, хотя и не коренным образом – я это вполне допускаю.
– А как же монашки, которые учили меня письму в католической школе? Когда они добавляли к букве «Г» хвостики, чтобы я писал точно так же, у них что, тоже в голове были сексуальные отклонения? Или нет?
Те члены жюри, что с крестиками на шее, резко выпрямились на стульях.
– Нет. Вряд ли.
– И это не значит, что у судьи или обвинителя тоже есть склонность к отклонениям, – как и у того, кто написал имя на этой рублевой купюре? Больше похоже на то, что их просто научили писать именно так и что множество абсолютно нормальных людей пишет эту букву абсолютно тем же самым образом, верно?
– Вы правы.
– Это довольно распространенный способ написания данной буквы?
– Да.
– Сейчас в суде порядка двухсот человек. Сколько из них пишет эту букву алфавита схожим образом? Четверть? Треть?
– Очень многие так пишут, – согласился Голдштейн.
Доктор быстро шел на попятный. Когда он отхлебывал воду из стакана, руки у него ощутимо тряслись. Я заманил его в дебри, в которые он вовсе не жаждал попасть, и теперь все помыслы Голдштейна были только о том, как бы выбраться оттуда подобру-поздорову.
Присяжные закончили изучение записки Мириам, и пристав передал ее судье. Судя по виду судьи Пайк, на Мириам она разозлилась еще больше, чем на меня, если такое вообще возможно. С Голдштейном я практически закончил – в гроб уложил, крышкой накрыл, осталось только заколотить.
– Теперь вы говорите, что это невозможно, – но все же в двухтысячном году написали труд под заглавием «Методы распознания потенциальных правонарушителей на сексуальной почве по их почерку». В данной статье вы утверждаете, будто способны определить насильников, педофилов и прочих всяких извращенцев всего-то по их налоговым декларациям. Это ведь вы писали, не так ли?
Я помахал перед присяжными распечаткой.
Голдштейн тупо таращился прямо перед собой. Челюсть и губы у него беззвучно шевелились, после чего он едва заметно кивнул.
– Воспринимаю это как «да». Таким образом, доктор, учитывая только что данные вами под присягой показания о том, что определить сексуальное поведение по почерку невозможно, а также тот факт, что в двухтысячном году вы лично опубликовали статью, в которой утверждаете, будто способны определить не только потенциальных сексуальных преступников, но также их тип…
Я якобы перевел дух. Вообще-то, это был еще не сам вопрос – пауза понадобилась, чтобы посмотреть на присяжных так, будто я жду от них продолжения своей речи.
– Вопрос, на который присяжные наверняка хотят получить ответ, таков: доктор, вы лгали в своей публикации двухтысячного года – или лжете сейчас? Когда вы соврали?
Вопрос, на который нет ответа, – самый лучший из вопросов. Не важно, что док там скажет, все равно никто не поверит ни слову. Он просто повесил голову. Две чернокожие тетки в жюри изучали его с чуть ли не физическим отвращением. Остальные присяжные либо бросали на него сердитые взгляды, либо не смотрели на доктора вообще, предпочитая разглядывать собственные ботинки.
Никакой повторной экспертизы со стороны Мириам не последует. Ее записочка и подсказала мне всю эту идею. Буква «Г» на желтой бумажке была написана практически так же, как и та «Г», на которой Голдштейн сосредоточился в своем отчете, а на поиски еще такой же буквы в ворохе документов много времени не ушло. Повезло, что она оказалась от судьи. Док Голдштейн стыдливо слился со свидетельской трибуны и занял свое место на задах зала.
– Сегодня мне больше такого не вынести, – объявила судья Пайк. Вооруженный охранник вернулся в зал, чтобы проводить судью в ее покои. Заседание на сегодняшний день сворачивалось.
– Всем встать, – приказал судебный пристав.
Выходя, Пайк от души хлопнула дверью. Зал начал быстро пустеть. Была уже половина пятого. Мириам собрала вокруг себя свою шатию. Пиджак тяжело давил мне на плечи. «Развод» получился козырный, Волчек должен плясать от радости. Когда мой взгляд упал на него, я увидел, что он улыбается, а вот Артурас почему-то по-прежнему мрачен.
Когда из зала пулей вылетали последние репортеры, я увидел, что посреди выливающегося из дверей людского потока столбом стоит один человек. Арнольд Новоселич. Вот он застегнул пальто, проскользнул по проходу между скамьями прямиком к столу обвинителя, не сводя с меня внимательного взгляда.
Я покачал головой, но взгляд его не дрогнул, и в нем ясно читалась решимость. По крайней мере, теперь ясно, что Арнольд явился сюда отнюдь не из праздного любопытства – шпионил на команду обвинителя.
Едва заметив приближение Арнольда, Мириам мигом побросала столпившихся вокруг нее поддужных. Вышла навстречу, едва он успел добраться до стола, и оба уселись на пустую зрительскую скамейку, как голубки. Глянув на Волчека, я увидел, что тот по-прежнему сидит на своем месте, сложив руки на груди. Опять обернувшись на места для зрителей, заметил, как Мириам с Арнольдом дружно отвели от меня взгляды: Новоселич рассказывал ей про бомбу.
Они одновременно встали и направились к дверям. Помощники Мириам при виде уходящей начальницы всполошились, быстро собрали бумаги и ринулись следом. Не доходя до дверей, Салливан обернулась и озадаченно посмотрела на меня. Вообще-то после полученной от меня взбучки она должна была смотреть на меня так, будто я только что взял гвоздь и нацарапал на ее тачке неприличное слово. Отвела взгляд, быстро оглядела пустой зал. Взгляд остановился на тех молодцах в негнущихся костюмах, которых я принял за федералов. Арнольд с Мириам выжидательно застыли в дверях, и я увидел, как обвинитель представляет своего консультанта фэбээровцам, после чего все они вместе отваливают.
