Никогда не пойму христиан. Я видел, как мужчины и женщины бичевали себя, пока на спинах у них не оставались лишь клочья мяса, свисающие с обнаженных ребер; видел паломников, ковыляющих на сбитых окровавленных ногах, чтобы поклониться зубу кита, проглотившего Иону; видел одного мужчину, который молотком загонял себе гвозди в ноги. Какому богу нужна такая несуразица? И зачем почитать бога, который требует от тебя самоистязания? Не лучше ли почитать Эостру, которая хочет, чтобы ты увлек девчонку в кусты и сделал ей детишек?
– Прошлой ночью о твоем сыне молился сам епископ, – продолжила Имма, с неожиданной нежностью гладя лоб моего сына. – А еще он принес язык святого Кедда и возложил его на рану. Ну и сестра Гомерь, разумеется, пользует его. Если кому и дано творить Божьи чудеса, так это сестре Гомери.
– Жене епископа, – уточнил я.
– Святая во плоти! – благоговейно воскликнула Имма.
Моему сыну отнюдь не помешала бы святая во плоти или хотя бы чудо. Он уже не лежал, скорчившись от боли, но говорить так и не начал. Я окликнул его по имени, и мне показалось, что он узнал мой голос, но утверждать не берусь. Может, он и вовсе не очнулся еще.
– Проклятый ты болван, – проворчал я ему. – И с чего тебя занесло в Ирландию?
Парень, ясное дело, не ответил.
– Можно не сомневаться, что он трудился во славу Божию, – твердо заявила Имма. – И теперь стал мучеником за веру. Он заслужил право пострадать за Христа!
Сын мой страдал, но сестра Гомерь, похоже, и впрямь творила чудеса, потому что на следующее утро епископ прислал мне весть, что пареньку становится лучше. Я отправился в тот дом, выждал, пока двор очистили от женщин, потом вошел в комнатушку, где лежал Утред. Вот только Утредом он больше не был. Сын теперь называл себя отцом Освальдом. Я застал его сидящим в кровати и с румянцем на щеках. Он поднял взгляд на меня, а я посмотрел на него.
– Проклятый ты дурень! – буркнул я.
– И ты здравствуй, отец, – слабо отозвался он. Видимо, только поел, потому как на меховом покрывале стоял пустой котелок и лежала деревянная ложка. Рука его сжимала распятие.
– Болван ты этакий, ты ж чуть не умер! – бранился я.
– А разве тебе не все равно?
Я не ответил, стоял в дверях и таращился на двор.
– Эти чертовы бабы болтают с тобой? – спросил я.
– Шепчут.
– Шепчут?
– Чем меньше, тем лучше. Молчание – их дар Богу.
– Молчаливая женщина… – протянул я. – Не такая уж плохая вещь, полагаю.
– Они всего лишь следуют Писанию.
– Писанию?
– В послании к Тимофею святой Павел учит, что женщине должно «быть в безмолвии».
– Видно, он был женат на мерзкой карге, не дававшей ему покоя, – проворчал я, припомнив сварливую супругу Видарра. – Но зачем Богу потребовалась тишина?
– Потому что уши Его гудят от молитв. Тысяч молитв. Молитв от недужных, одиноких, умирающих, несчастных, бедных и нуждающихся. Молчание есть дар сим душам, позволяющий их молитвам достичь Господа.
Я таращился на воробьев, затеявших драку в траве двора.
– И ты считаешь, что Бог внемлет этим молитвам?
– Я жив, – просто ответил он.
– Как и я. Между тем целая куча чертовых христиан возносит молитвы о моей погибели.
– Это верно. – Голос его прозвучал весело, но, обернувшись, я увидел, что его лицо исказила гримаса страдания.
Я глядел на него, не зная, что сказать.
– Наверное, это больно, – выдавил я наконец.
– Больно.
– Как ты попался в лапы к Рагналлу? Что за глупая была затея!
– Я прибыл к нему в качестве посла, – устало сказал сын. – И затея не была глупой – он согласился принять меня.
– Ты был в Ирландии?
– Не во время встречи с ним. Но прибыл я оттуда.
– От Стиорры?
– Да.
Появилась низенькая женщина с горшком воды или эля и заскулила, привлекая мое внимание, – хотела, чтобы я освободил дверной проем.
– Убирайся! – рявкнул я, потом снова повернулся к сыну. – Эта сука Брида тебе и уд отрезала?
Сын помедлил и кивнул:
– Да.
– Впрочем, не важно. Ты ведь чертов священник – можешь отливать как баба.
Я был в бешенстве. Пусть я отрекся от Утреда, лишил его имени, наследства и выгнал, он оставался моим сыном, и нападение на него было посягательством на мою семью. Я хмуро разглядывал отпрыска. Волосы очень коротко подстрижены. Мальчишка всегда был симпатичным, узколицым и улыбчивым. Впрочем, улыбка наверняка покинула его вместе с членом. Я решил, что он красивее второго моего сына, который, как утверждали, похож на меня благодаря круглой и покрытой шрамами физиономии.
Сын смотрел на меня.
– Я по-прежнему горжусь, что ты мой отец, – заявил он спустя какое-то время.
– Гордись мной как человеком, который отомстит за тебя. И расскажи, как дела у Стиорры.
Сын вздохнул, потом поморщился от боли, когда переменил положение под одеялом.
– Она и ее муж в осаде.
– Кто их осаждает?
– Уи Нейллы, – мрачно ответил он. – Это клан, племя, королевство в Ирландии. – Сын помолчал, явно собираясь с силами для более подробных объяснений, но потом пожал плечами, видимо сочтя их слишком утомительными. – В Ирландии все по-другому.
– Уи Нейллы – союзники Рагналла?
– Формально так, – осторожно подтвердил он, – но они не особо доверяют друг другу.
– Да кто ж поверит Рагналлу? – мстительно спросил я.
– Он берет заложников. И тем самым обеспечивает себе преданность сторонников.
Мне никак не удавалось взять в толк, к чему сын клонит.
– Хочешь сказать, что Уи Нейллы выдали ему заложников?
Паренек кивнул:
– Рагналл уступил им свои земли в Ирландии, но частью сделки было условие, что одна корабельная команда пробудет у него на службе год.
– Они ведь наемники! – воскликнул я удивленно.
– Наемники, – подтвердил сын. – И их служба – часть цены за землю. Другой частью является смерть Сигтригра. И если Уи Нейллы не уплатят ее…
– В таком случае их воины окажутся во власти Рагналла. Думаешь, он перебьет их в отместку?
– А ты сам как считаешь? Коналл и его люди – наемники и заложники одновременно.
Вот тут наконец начал проявляться смысл. Нам с Финаном не удавалось понять, почему ирландские воины сражаются за Рагналла, и ни один из взятых нами пленников не мог пролить свет на загадку. Наемники и одновременно стимул для убийства Сигтригра.
