– Какая даль?
– Владимир Даль, тундрятина!
Уже стояла середина ноября, всё глубел снег, и мы уже не могли догнать соболя. Снег это треножил и изводил, наводя на мысль, что самое интересное позади. Это не означало, что надо обязательно плестись за Старшим: по старой лыжне ещё можно было убежать вперёд, но шаг в сторону – и уже прыжки и язык на плече. День сжался, ночи подступали всё морознее, и мы лежали в кутухах, укрыв хвостами носы, так что на бровях к утру козырьком серебрел куржак – росомаший вид. Выбегая из кутуха, Рыжик то и дело поджимал ногу и заскуливал. Приходили поздно, не в силах догнать соболя, за которым брели, пока хватало сил. Таган такой ерундой не занимался, чётко знал и снег, и свои силы и гонял только парны́е (свежие) следы на самом коротке и шагом. Мы же убегали и приходили в темноте, чаще так и не догнав соболя, а если догоняли, то лаяли часов до трёх-четырёх ночи, сокрушаясь, почему не скрипит на лыжах Старшой. Нам в голову не приходило, что он не в состоянии столько отмахать по тайге. Вскоре снег и вовсе оглубел. Самое обидное, что соболь это понимал, наглел и, бывало, прыгал с кедры́ и убегал по снегу, зная, что его не догнать. Работа всё больше сводилась к тупому бредению за Старшим и попыткам нескольких натужных прыжков в сторону и обратно.
Был ещё урок, который добавил раздражения Рыжему. Учил он знанию одного из важных законов собачьей жизни. Я бы его назвал «законом притяжения избушек». Как-то раз мы уходили в хребтовую избушку на малый круг. Уход с зимовья́ – целое дело, Старшой кучу всего убирал, проверял, выливал воду из вёдер, убирал лестницу от большого ла́база. На полдороги к Хаканачам Рыжик погнал след соболя, который вывел его в обратную сторону. След был старый, Рыжик бродил-бродил, потом выбежал на нашу дорогу и вместо того, чтобы догонять, вернулся на базу и сидел там три дня, пока мы не пришли. Притяжение избушки вернуло его с полпути и не пускало на наши розыски. Таган сказал, что его «столь раз ловило» и что меня «ишо не раз поймат».
Рыжик особенно переживал и страшно обиделся, что его «забыли». Снег подваливал. Брату всё сильнее хотелось действия, чего-то острого, интересного, и, как натура нетерпеливая и впечатлительная, он маялся, и всё чаще проявлялась эта нервная скулинка в зевке. Раздражало всё: «Он перестанет валить-то (про снег. – Прим. Серого)? Честно говоря, остопуэбло. Таган ещё этот. Бе-бе-бе… Задутый в хлам. Сам от себя тащится».
Но больше всего доставалось Старшому:
– Меня, например, возмущают некоторые вещи. Как он всё время повторяет одни и те же шуточки. «Избушку срубишь». Или: «Наши все дома». Я Тагана специально спрашивал – он говорит, тот уже много лет это прогоняет. Меня, например, просто раздражает, как он снегоход заведёт и стоит, стоит рядом… Особенно в мороз он эту тягучку тянет, дымина, давно ехать, а он всё стоит. Себя и нас травит. Или как торчит над душой, когда мы едим: «Ешь, ешь, крупу подбирай, одну рыбу и я могу».
Я пожимал плечами. Мне не приходило в голову раздражаться. Как есть, так и есть. Не то что я такой послушный, покорный. Нет. Просто так устроен. Себя хватает. Да и спокойней.
– Да ты какой-то равнодушный… – с горечью говорил Рыжик и пытался развеселиться зубоскальством.
Читающий всё, от рваных упаковок и инструкций до философских трудов, он придумал свой способ подшуивать над Старшим. Поскольку наша жизнь очень сильно завязана на Старшого, то привычен вопрос: «Где Старшой?» Допустим, Старшой ладит переправу. «Где Старшой?» – «Диодный мост через ручей намораживает». Или: «Где Старшой?» – «На лабаз иерархическую лестницу ремонтирует». Или: «Генератор идей дёргает». – «Ха-ха-ха». При всей глупости выражения привились, и лестницу мы так и звали «Ерархической», а мост «Диодным». «Хе-хе, Диодный промыло!» Шуточки не спасали, и раздражение в конце концов привело к тому, что Рыжик предложил мне совершить поступок, который… В общем, всё по порядку.
– Я не знаю, чо ты страдаешь, – сказал как-то ночью в кутухе Рыжик. Сказал негромко и подавая, что я́, а не он, извёлся. – Я всё продумал. Токо идти на тупик надо, где меньше попадает, где вообще может зря провисеть. Он нам ещё спасибо скажет: «Всё равно кукши с кукарами
[7] склюют. А тут хоть вас накормил. Сёдни поздно пришли, сварить не успел. Устряпался с этим снегом. Валит и валит, – говорил Рыжик со старшовскими интонациями, – молодцы, чо скажешь. Сами о себе позаботились, не всё батьке за вами сопли вытирать». Хе-хе.
Я даже рассмеялся, а удовлетворённый эффектом Рыжик сменил тон на серьёзно-штабной:
– Смотри. У него на тупике шестьдесят ловушек. Допустим, полста капканов и десять кулёмок. Кулёмки, хрен с ним, не берём, там привада вы́соко, не дотянемся. Только время потеряем. Тем более полста капканов – это во, – он провёл лапой по горлу, – по двадцать пять кусочков на рыло. Куда с добром? Ну чо? – подвёл он торжествующе-гордо: – Делаем?
– Рыжак, ты чо, сдурел? Ты чо, не понял ничего? Это труба. Нельзя. Он тебя всяко разно вычислит.
– В смы́сле – «меня?» А ты чо, типа сам по себе? Ты такой честный? А я, значит, плохой.
– Да нельзя этого делать!
– Да тебе кто сказал-то такое? Чо за туземные правила? Ещё про обязанности скажи! Я, например, себя совершенно не чувствую… обязанным ему… Во-первых, он, смотри, в тепле, а мы в будках. Во-вторых, как о́н питается и как мы́? Ты думаешь нормально: до ночи не жрамши бегать, а потом брюхо набивать так, что пошевелиться не можешь? Бочка и бочка. Смотреть дико… И всё одно и то же, каша и рыба, каша и рыба… – говорил он с напором. – Ты вообще в курсе, какой рацион должен у собак быть? Ну вот то-то! А он-то о себе на забыва-а-ает! – проницательно протянул Рыжик. – То рожки, то макарошки! Все эти соуса́, кетчупа́! Гречка, сечка, рис, пшёнка, манка, овсянка! Да! Эта ещё… как её? Ну как? – раздражённо забил хвостом. – Полтавка? Да нет! Перловка! Ну.
– Горох ещё.
– Ну, горох. Фасоль ещё. А картошечка! С сальцем! Тьфу! Лук только зря он везде пихает. – Рыжик совсем раздражился. – А тут таз этот грызёшь-выгрызаешь…
Бывало, остатки каши замерзали в тазу, и мы их грызли, пытаясь добраться до труднокусаемой области, где донце соединяется с бортиком. И так и глядела оттуда мёрзлая каша со следами зубов…
– А соболей этих как он нас жрать приучал! – не унимался Рыжик. – Меня первый раз чуть не вывернуло. Такой духан у них… Бэ-э-э-э… А ещё по рации… – Рыжик заговорил, с грубой манерностью растягивая слова, – ещё с таким довольством рассказывал: «Нее… – Он снова стал очень похоже изображать Старшого. – Я своих приучэ-эю… Сначала морду воротят. А морозцы придэ-эвят, как миленькие хряпать будут… хе-хе… Ни хрена… Голод не тётка…»
И он ещё добрал раздражения:
– А теперь прикинь, сколь он километров за день проходит, а сколь мы? Я в книге читал: «Промысловая собака пробегает в день расстояние, в десять раз превышающее дневной переход охотника!» О как – в десять раз! Это не хрен собачий!
