– Да чо ты говоришь – медведь… – засоглашались мужики. – А сохат?
– А ушкан? – крикнул Щучье про зайцев.
– Ладно, вас не переслушаешь, – сказал Старшой, попрощался и вышел на улицу с пилой.
Он любил берёзовые дрова за жар и несмолистость. За лето просохшее полено шло с растопкой – с завитой каменной берёстиной, которую Старшой с хрустом отрывал, и этот утренний звук мы хорошо знали. Берёза – особый разговор. Бледно-жёлтая затёска на ней странно глядится среди снега. Верхний слой берёсты отстаёт лопнувшим пояском, и нежные ошмёточки, кудряшки-гармошки теребит ветром. Бывает и поплотней слоёк, в розовинку. Мы любили кусать, играть ими и, ткнув носом под отставшую шкурку, удивляться, какая шершаво-прохладная сама берёза и будто влажная. До чего нежна природа, пока не оступишься.
А теперь всё по порядку. Хозяйственная возня отвлекла меня от тягостных раздумий. По случаю праздника мы с Таганом получили по мёрзлой щучей голове, которую грызли, кровя дёсны, но с азартом. Таган грыз у избушки рядом с колочной чуркой, а я отбежал подальше, добыв сразу двух ушканов: был застрахован от нападения Тагана на случай экспроприации у меня «щуччей головы» и присутствовал при хозработах на приизбушечной территории. Потому что Старшой пошёл туда же с пилой и вовсю отаптывал берёзину… Я расположился на снегоходной дороге метрах в двадцати с головой под другой берёзой, так что видел Старшого с его приготовлениями, контролировал Тагана и мог в случае его нападения в сжатые сроки достичь Старшого, поскольку и туда вела дорога.
Удивительно, как хороша в выходной щучча голова, даже самая мёрзлая, и как странно бела берёза, и как светло-желты опилки на снежном фоне. А звук пилы на морозе особенно шелестящий, дребезжащий и словно обёрнут во что-то шуршащее, подумал я и даже пожалел, что сейчас нет такого мороза.
Чтобы лучше понять дальнейшее, надо усвоить три обстоятельства. Одно из них – отношение собак к лесоповальным работам. Собака совершенно не боится падающих лесин и даже, наоборот, вертится рядом, потому что… Вот никогда не догадаетесь, хоть мы об этом и говорили. Собака не боится такой лесины, потому что у неё чёткая увязка с добытым, но застрявшим в ней соболем. И когда охотник валит кедру́, пихту́, берёзу, она, едва дождавшись, когда лесина ляжет, уже суёт туда свой нос. А иногда и не дождавшись. И неважно, что лесина голая и с виду пустая – важней правило: проверь.
Теперь второе, очень важное обстоятельство, о котором я вам также рассказывал. Оно состоит в том, что соображения, куда какая полетит лесина и обо что сыграет, или как вагой задрать снегоход, и как работает двигатель внутреннего или внешнего сгорания, и прочие кривошипно-шатунные штуки… – так вот эти соображения я называю «коленвал – коза – капуста» и болею от них неизбывно. Разве только могу объяснить, куда идёт шатун. Он идёт в избушку хряпать меня и охотника.
И, наконец, третье: собаку нашего воспитания, сидящую на расстоянии от хозяина, ни окриком, ни угрозой нельзя заставить переместиться или отбежать с места. Вы скажете: её можно позвать. Я отвечу: да, можно позвать голодную собаку, можно позвать собаку, стосковавшуюся по ласке или соболиному следу, можно многое. Но позвать собаку, которая ест щуччу бошку, нельзя, потому что она решит, что щуччу бошку хотят отобрать, так как у хозяина с такой собакой чёткая увязка: собака щуччу бошку спёрла.
Предчувствую упрёки, что, похоронив брата, я затеял игры в щучу голову и погряз в литературном созерцании. Так вот, такой вывод – полное непонимание собачьей сути, а суть эта в крайне весёлом нашем нраве, который по сравнению с нашей трудовой и, я бы сказал, даже героической составляющей выглядит по-детски, хотя на самом деле лишь уравновешивает одно другим. И это врождённое веселье и есть ядро нашего Собачьего, за которую нас любят, подзаряжаясь искренней нашей энергией. Хотя много всего в нашем характере. Например, мы обожаем валяться в снегу и смешить незнающих, что это обычная чистка одежды. При этом наряду со снегом можем выбрать в качестве коврика мерзейшую пропастину-тухлятину. Рыжик, правда, вычитал, что это для скрытия хищного запаха от будущей «жертвы». Ложь. Просто иногда хочется в дряни поваляться. Не всё ж чистеньким бегать.
Так вот, режущий звук бензопилы… Вонькое облачко. Мёрзлое дерево. Острая цепь. Дрожь по стволу, которую и на расстоянии чувствую. Слабенькое, будто севшее, зимнее небо.
Старшой в куртке-суконке, оранжевая бензопила и два дерева рядом: берёза с развилкой у вершины – левее и ёлка – правее. Он взялся валить берёзу. Отоптался… Поражаюсь, конечно, как он всё делает. Мастерски. Со стороны, куда валить, то есть с моей, он двумя резами выпилил дольку и выкинул её моментальным движением шины и не глуша пилы. Потом заорал: «А ну вали оттуда!» А я положил полусъеденную голову, куснул и пожевал снег, повилял хвостом и снова взялся за голову, крепко сжав лапами.
Зазудела, взревев, пила, и Старшой заорал: «Серый! Серый, блин, пшёл отсюда! Серый, ко мне! Серый, козёл!» Я продолжал держать голову, а когда лесина повалилась, отпрыгнул и стал предвкушать, как сунусь в неё в поисках белки или соболя. И вдруг что-то сбилось в мире – и падающая лесина замерла с морозным треском, и раздался взрык Старшого, переходящий в кряхтящий полустон. Старшой не бежал к вершине, высматривая соболюшку, а лежал на спине с перекошенным лицом, и левая рука сжимала и разжимала снег.
Мутит, но попытаюсь всё объяснить по порядку. Берёза была с развилкой на конце. Не довёл ли Старшой рез, отвлекаясь на меня? Мёрзлая ли лесина, будучи кривоватой, раньше времени сыграла-скрутилась, подорвав волокна и уйдя в сторону от места, куда целил Старшой… Но знаю одно: когда она пошла, он глядел на меня и даже кинул в меня верхонку, а в этот момент лесина упала развилкой на другую берёзу и, съехав по ней, соскочила с пенька и уткнулась в снег под углом. Всем весом. Правая нога Старшого удобно стояла у шершавого комля ёлки, он не успел её отдёрнуть, и ногу припечатало всей силой падающего мёрзлого дерева.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
За что люблю этих мужиков и с ними пойду хоть куда, хоть под пули – Старшой всё, как положено, сделал. Комар не подточит. Вначале его, видимо, мутило от боли, но он чуть отлежался, дотянулся до пилы и завёл. Всё делал ступеньками: дёрнул – не завелась, сыграла на весу без упора, рывка не получилось. Полежал, кряхтя, что-то приговаривая, морща побелевшее лицо. Снова приладился, дёрнул и, заведя, чуть подержал на груди, откинувшись на снег. Потом стал пилить, но смотреть было страшно: этот зуд, гулко отдающийся по стволу, упирался, лился в зажатую мякоть ступни. Чтобы легче расшатать, ослабить стволину, он сделал два реза, две чурки, два колена, и самое трудное настало – выбить их свободной ногой, выломить углом и мгновенно вытащить ногу и откатиться. Из-под берёзы, которая всем весом съедет, дообрушится. Всё сделал. Выкатился. Попробовал стать на четвереньки и ползти, но нога не давала, цеплялась. Тогда перевернулся на спину и полз на локтях, подняв ногу, и ещё и пилу тащил. Они все в этом. Такие мужики. Ещё дверь в избушку открыть надо было. Но дополз.
Ногу отёком разбомбило. Резал бродень. Нас позвал. Я лизал ногу. Кусок оленя… Лилово-кровавое.
