Курумкан покачал головой:
– Ну да. Некстати… А с другой стороны, кто она такая-то? Пошли её на хрен. Я вообще не понимаю, чо ты к нам-то не пришёл, чо бы не дали бы денег? Собрали бы.
– Да это легко сказать… Дали-собрали… Пушнину толком не сдавал никто. Ждут Кузькиных.
– Слушай, – прищурился напряжённо и холодно Курумкан, – а не может она специально так сделать? У ней же Янка за Коршунячьим племяшом, а те на участок целят…
– Да! Да! – с жаром подхватил Старшой. – Как с языка снял! Я тоже подумал! Чтоб Коршунятом отошло. А мне чтоб отлуп дать – эту комиссию придумали.
– Ну да! Знают, что ты им козью рожу устроишь, а она тогда – хрен вам, а не денюжки! Ну! – с гордостью сказал Курумкан.
– Хрен их разберёт, – свернул разговор Старшой. – Лан, пошли.
Я ничего не понял. Едва они ушли, видимо, в их же дверь вырвался Кекс и, пробегая мимо вольера, крикнул:
– Не могу говорить. Обложили. Короче, Шаталиха Старшого в совет вызывает за Рыжика! Представляю, как он её пошлёт! До связи!
9. Вилка со Светкой
– Куда он попёрся? – гулко спросил Таган из будки.
– В совет к Альбине.
– Кой совет? Чо он с ней возится? С этой росомахой?
– Да он у неё денег занимает и бензин.
– Да ясно-понятно. Нашёл, к кому в кабалу лезти! – Таган вылез из будки, потянулся и метнул снег задними лапами. – У Петровича бы занял или у Курумкана, он нормальный мужик. Чо, не дал бы бензин?
– Да у нас «скандик», он на девяносто пятом пашет, – в тон отвечал я.
– Понабр-р-рал, – раздражённо отвернулся Таган, – теперь возись, как жук в навозе… Не моё дело, но я бы эту крякву сразу бы на хрен отправил… пускай пудель свою охраняет. Знаю, какая там у них защита. В городах. Надоел кобель – ондал куда надо, чужой дядя укол всадил, и всё. Усыпил… Хорошенький сон. В тайге сам бы убрал, а тут на другого свалил. Чтоб за больным не ходить. Вот те и права… Обождеее… Они с людями скоро так же будут. Дойдёт! Чо ты думаешь? Дойдё-ё-ёт! Помяни мое слово. Хе-ге… Сами себя усыплять будут… Так что тут… дорогой мой Серёжа… – И он задумчиво растворил рассуждение в многоточье… А потом вздрогнул, как очнулся: – И эта ещё харза лезет… Сиди вон, пиши закорючки свои… в бумагах… Мешок сечки, мешок гречки… Без тебя не разберёмся… кого казнить, хе-хе, кого миловать… Нее, я сра-а-азу сказал, я как увидел эту Нинель в тулупе… Наноль… ли как ли её.
– На ноль! – прыснул я.
– Сучку-то эту… Яблочко от яблоньки… Не зря говорят: какова сучка, такова и хозяйка. Тут ясно всё, – наморщился, вспоминая: – На кудрях-то эта… Щуплая…
– Да оне обе на кудрях. Николь, – подсказал я.
– Ну. Николь… – Таган хрюкнул презрительно и покачал головой. – Сама с хренову душу, а ещё в собаки лезет. Наш Кекс и то больше вешает. Так доведись на улице встретить, только бы вякнула. Николь… А Валькину половину выкупать наа. Наа. А то там такие соседи, что наперво у себя всю фау́ну кончат, а потом к нам полезут. После них кака зверь-птица? – произнёс он в одно слово, и я начал представлять себе эту сказочную Зверь-Птицу и как по ней работать, а Таган продолжил: – Баз понастроят, турья нагонят. Вообще житья не будет. Хрен чо живое пролетит. Выкупать наа без булды… Тут я Старшого поддерживаю… – И Таган сменил тон на тягуче-недовольный: – Хотя чо-то последнее время… Не знай. Ково он к имя лезет? Он думат, с имя делить будет всё… Он для йих чуждый. Всё равно оне не возьмут его. Нами бы занимался… А мы б уж не подвели. Ме-а. Бесполээзно.
Потом ещё раз пронёсся Кекс и сказал, что Старшой «всё выслушал, не вякнул». «Но участок спас!» – радостно домяукнул Кекс.
Таган сидел-сидел в будке, а потом не выдержал и вылез:
– Ты знаешь, я никогда не лез к нему. Соболя загнал, сохата поставил… Моё дело поставить. А чо там потом Старшой… Куда это мясо девать будет… куда чо уходит… Мне это… знаешь… – отрывисто и с силой говорил Таган. У него, когда он расходился, появлялась такая, что ли, лающая манера, если так можно сказать в собачьем случае. – Ты думашь, он за на́с запереживал?! – напирал он на меня. – Да ну на… За участок свой – больше ни за чо! Что границы подпёрли с Коршунятами. Он же к ним мостился дела ворочать, а они его в грош не ставят.
– Да я тоже не понимаю, – поддакнул я. – Мы с Баксом (коршунячий пёс. – Прим. Серого) дерёмся, а он с Коршунятами за руку здоровается! Как так?! Ниччо не пойму.
– Да я ду-умал… ду-у-умал, – сказал Таган умудрённо. – И всё понял. Понимаешь, для него не мы́ главное! Не мы, а они! Чтоб его за ровню держали! Иначе – его заедат!
10. Сохат
Валентин уехал. Нога у Старшого помаленьку зажила, хотя хромал он ещё сильно. В апреле поехал завозить груз и, зная, как засиделись мы в деревне, взял нас с собой. По дороге Старшой останавливался и терпеливо ждал, пока догоним. Погода стояла чудо. Днём солнце топило снег, а короткие и звёздные ночи запекали плавленый слой до каменной крепости. Потом вдруг чуток заморочало, нанесло снежок и наст припудрило – снежная подпушь покрыла твёрдую корку. Прозрачный морочок так и висел, оберегая от солнца и даря мягкую дорожку. Дни стояли длинные, полные света и оживающего дыхания тайги. Вечерами за рекой ухала неясыть, а с утра дятел, едва прикоснувшись клювом к сухой и гулкой ёлке, впадал в такую дробную судорогу, что, когда строчка-очередь замирала, стовёрстное эхо огромно катилось по тайге.
На третий день в хребтовой избушке Старшой пилил доски, Таган под шумок куда-то убежал, а я тоже пошёл подышать-прогуляться, пока держит наст. Пила раскатисто отдавалась по лесу, и, когда я отдалился, стал слышен далёкий лай Тагана. И лай, и звук пилы, между которыми я оказался на линии, были необыкновенно разлётными и слитыми в ровное эхо. Я понёсся к Тагану и долетел быстро, несмотря на то что уже припекало, и в ельниках, где наст слабее, он ухал пластами, и приходилось карабкаться.
Когда лай был близко, я увидел сохатиный след. На краю гари у ельника по брюхо в снегу стоял сохат, здоровый бычара, а у его морды, на одном с ней уровне уверенно и с придыханьем работал Таган. Сохат, несмотря на наст, кидался на Тагана, делал могучие выпады передними ногами, обрушивая точёные копыта в те места, где только что стоял Таган. Я подскочил и бросился на подмогу. «С морды работай!» – крикнул Таган. Мы бегали по верху, и сохачья морда была напротив наших: это поражало, будоражило, и хотелось впиться в морду. Сохат всё понимал и медленно сдвигал поле боя с края гари в ельник, зная, что на открытых местах наст крепче, а в тени слабее. Крутя зверя и уворачиваясь от копыт, мы незаметно оказались в плотном чернолесье. Таган сделал выпад к сохачьей морде, сохат бросился вперёд и, ухнув до полу, оттолкнулся и вновь вознёс копыта. Таган отскочил и провалился в ослабший наст. От сокрушительно-плотного удара по голове он взвизгнул и осел, вмявшись в перемороженный крупитчатый снег… Каждое копыто работало свою полосу, параллельными очередями ложась на Тагана, который всё проседал и мелко тряс головой. В этот момент на меня обрушился рёв, подлетевший Старшой разрядил обойму карабина и, швырнув его в снег, бросился к Тагану. Закричал: «Тагаша, Тагаша, родной!» – и, косо завалясь в рыхлую яму, взял его на руки и попытался потащить пешком за пять вёрст до избушки. Провалился, заковылял ногой, рухнул с Таганом, лицом в его лицо, в его лоб, мягко и кроваво ходящий на шкурке, в проломленный середовой шов, который так любил гладить, в глаза, в кровь и шерсть. И хрипло в рык зарыдал, трясясь и лупя в наст кулаком.
