Из издательства звонят, говорят, что даже не вскричала она хищно, как перед тем, когда впиваются в глотку, а тихо зарычала, как после того, когда глотка уже перекушена. Еще из редакции передают, что она ближайшая подруга новой редакционной начальницы, жены космонавта. То есть если скандал не утихнет – читай: если я не пойду на уступки, извинения, унижение, – то не только эти переводы будут выброшены из книги, но и никогда впредь уже не получу работы у «братьев-славян», а то и нигде в Гослите. И на это участие, взволнованность и заботу обо мне я отвечаю: пли! не изменю ни запятой… Дня через три сообщают, что внешний редактор Глушкова в ярости врывается к космонавтше, из-за двери доносятся взрывы неразборчивых проклятий, потом в еще большей ярости вылетает. В общей комнате раздается звонок: начальница требует переводы Наймана! Через пять минут: «Где договор с ним?!» Приносят. «Почему по рубль десять за строчку?! Исправьте на рубль двадцать!» Все ошеломлены, начинаются догадки, пересуды. К ошеломленности и догадкам я присоединился. Пересуды же реорганизовал в назидательную притчу, которой патетически потчевал своих детей: «Будьте, дети, тверды, не изменяйте себе, и награда не заставит себя ждать».
Вообще говоря, история настолько цельная и выразительная, что в том виде, как здесь изложена, могла бы сама по себе стать колонкой. Но всплыла она в памяти, когда я читал январский «Нью-йоркер» со статьей главного редактора Дэвида Ремника «Письмо из Израиля. Верный партии». (В том смысле, какой заключало в себе советское клише «верный сын партии».)
Когда человек много знает, он неизбежно знает много лишнего и ненужного. Ремник прекрасно осведомлен о предмете. Пишет о важном, останавливается на мелочах, «письмо» получилось длинным. Это не первая его статья на ближневосточную тему, создается впечатление, что это фрагменты будущей книги, публикуемые как самостоятельные эссе. Пуант этого эссе – поправение израильской политики. Отказ, куда более решительный, чем в совсем недавние времена, не только от разговора о том, какие территории возвращать палестинцам, какие нет, и если да, то в обмен на какие гарантии, а от самой идеи создания двух государств. Живущие там, на месте, представляют довод неоспоримый: нельзя добиться чего-либо позитивного в разговорах со стороной, отвергающей саму возможность позитива. В этой плоскости нет условий, которые имело бы смысл обсуждать. Политическая линия может быть лишь одна – принципиальной неуступчивости. В этом смысле 40-летний Нафтали Беннетт, бывший помощник Нетаньяху, – перспективная фигура на политической карте Израиля, отнюдь не оголтелая. Это он – верный партии. Всё.
Но Ремник рассуждает об этом. Причем в Нью-Йорке. А Беннетт собирается действовать. В Иерусалиме. Хотя первый пишет о втором, а тот дает ему интервью, трудно представить себе двух людей, менее связанных друг с другом. Беннетт не будет советоваться с Ремником, как вести себя в рукопашной схватке. Ни ему самому, ни его государству. 17 замечаний на 60 строчек, нет времени отвечать.
5–11 февраля
Как изменилась картина мира с тех пор, когда я ее таковой стал осознавать? То есть с конца 1930-х – начала 1940-х. С детства и далее, по мере того, как постигал в ней не замеченные прежде стороны. Причем под картиной мира я подразумеваю не состояние техники и стиль одежды, или политическую карту мира, или господство той или иной идеологии, а набросок обыденной жизни частного человека наедине с собой. Как он там щи хлебает, придя с работы, соседей терпит или желает им шею сломать, супружескую верность блюдет или наоборот.
Технический прогресс долго стоял на уровне паровика: электричка, пожалуй, к концу школы появилась. И двери у нее первые лет десять в любую минуту можно было на полном ходу открыть, подышать свежим воздухом. (Чем воспользовался однажды мой приятель, увидев входящих в вагон контролеров. Мгновенно выскочил в тамбур и шасть наружу: схватился за поручни, ноги на лесенку под вагоном, не без комфорта повис, а когда по его расчетам злодеи прошли, влез обратно. И попал в аккурат на них. Как? что? откуда? А вот, вскочил на середине перегона. А-а, тогда штраф за посадку в движущийся состав.) Легковые автомобили были эмки и ДКВ – после войны, по репарациям. Грузовики разделялись на грузовики (наши, Горьковского завода) и студебеккеры, опять-таки с конца войны. С нынешней точки зрения, транспорт допотопный, смешно сравнивать, но, скажем, от Охтенского моста до Лейтенанта Шмидта довозил не в пример быстрее нынешнего.
На карте мира главный цвет был красный – СССР, розовый – у Британской империи, грязно-зеленый у Америки. Иногда Африку и Азию выводили из раскраски колониальной принадлежности, тогда первая, с границами по линейке, оказывалась бледно-коричневой, вторая бледно-желтой, обе скучные. Европа пестрела лоскутами как арлекин. Все становилось ясно с первого взгляда: СССР – единственное на земле сто́ящее место, весь остальной мир – ощерившийся на него враг. Союзником выглядел только бело-голубой Ледовитый океан. (Более или менее соответствуя сегодняшней расстановке сил в представлении патриотов.)
Про идеологию можно говорить много, хотя сказать нечего. Много потому, что она была, в общем, всё: Моисеевы скрижали, присяга на верность, уголовный кодекс, армейский устав, искусство, этикет, интим. Нечего потому, что сводилась к трем словам: коммунизм неизбежен и вечен. Их допускалось комбинировать: вечность – коммунизм; неизбежность – коммунистична. Подмывало даже рискнуть выходом в метафизику: вечность есть неизбежность, – хотя это уже попахивало Колымой.
Так что, повторяю: говоря «изменение картины мира», мы имеем в виду не подпорки, которые тогда были такими, сейчас стали другими. Не то, вращается ли солнце вокруг земли или земля вокруг солнца, отчего нам в любом случае ни холодно ни жарко. А то, как мы представляем себе мироустройство, включающее нас и то время, которое мы проживаем. Нечто, называемое для простоты реальность. Как мы ее понимаем, во что оцениваем, какой материал она дает нам для такого понимания и оценок. В те дни, когда я начал что-то соображать, она вызывала к себе отношение сродни религиозному, сегодня – тотальное недовольство. Религиозное в прямом смысле слова: в поколении моих родителей одни внешне восторгались реальностью, другие внутренне ужасались. Те и другие постоянно менялись местами. Кто причина восторга и кто ужаса, решали за них. Это усваивалось и передавалось потомкам. Поскольку сейчас никому, включая сорвавших куш, восторгаться нечем, население, перемешав одно и другое, получило желе усредненного недовольства. Так как газета «Правда» утратила монополию на объяснение происходящего, мнения людей стали составлены из разных источников: Первого канала, газеты «Завтра», «Новой», «Эха Москвы». Но каждый уверен, что дошел до понимания сам. Часто так и бывает, только при этом оказывается, что тысяча пониманий совпадает и составляет группу А, другая тысяча – Б, и так далее.
Выяснилось это, когда появилось интерактивное радио, куда можно позвонить и выложить наболевшее, а в самом представительном виде – когда заработал интернет. В конце января, например, немножко потолкались он-лайн Рогозин с Кудриным. Кудрин, кто не знает, бывший министр финансов. Рогозин – бывший вождь партии «Родина», в последнее время брошен на подъем военно-промышленного комплекса. К. в одном интервью сказал, что милитаризация страны чревата подрывом экономики. Р. отпарировал: дорогой, не хорошо «подыгрывать Западу», «кликушествовать» и «если не кормишь свою армию, кормишь чужую». Образец советской демагогии из методички для пропагандистов. (Будем ли мы терпеть мигалки на лимузинах начальства? – взывал будущий ВПК на митинге перед выборами в Думу, и те, кому следовало, не в лад отзывались: не-ет!.. Тот же стиль.) Не знаю, подорвут военные расходы, не подорвут, но высказывание ясное и деловое. Финансы – наука, тут даром слов не бросают. Достаточно ли любви к родине, чтобы руководить ВПК, трудно сказать… Но главное – комментарии к спору. Есть обычный процент казенных. Есть убедительные в поддержку Кудрина, пламенные за Рогозина. Но больше всего – против обоих. Оскорбления по полной. Оба, мол, продажные, одной породы. Кудрину, правда, еще дают понять, что он еврей, как-то вроде Жидомудрин.
