На этом основаны миллионы репутаций, для которых носители их не сделали ровным счетом ни вот столько. Ни индивидуумы вроде почтальона, ни сообщества, к которым принадлежит выдуманный мной грузин. Но с мнением, особенно с предубежденным, бороться невозможно. Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые. Так сказал поэт, один из семи великих мудрецов Эллады, на Крите родившийся и всю жизнь проживший. Это вошло в историю как эталон парадокса: дескать, если все критяне лжецы, а ты критянин, так и ты, стало быть, лжешь и слова твои – наговор на земляков. Но в начале новой эры те же самые строчки были процитированы высшим христианским авторитетом и вошли в новое вероучение с личным его примечанием – «свидетельство это справедливо». И когда мы с женой неделю жили на этом острове, с утра до вечера убеждаясь в правдивости, расположенности и трудолюбии местных жителей, в нас шевелилась неуютная мысль, а не думают ли они, что мы об этом приставшем к ним клейму не забываем.
В исключительном положении находятся актеры, в особенности кино. Театральные тоже, у них, хотят они или не хотят, есть индивидуальные амплуа, и кто известен как герой-любовник, тот будь любезен не лезть в простаки, не путать публику. Но в кино актер, удачно сыгравший негодяя, приглашается сыграть в другом фильме другого той же породы, в третьем третьего, и когда он наконец хочет порвать с этим привязавшимся к нему характером и появляется как персонаж положительный, прежние роли не отпускают его. Зрители видят за добряком, за невинной жертвой, за очаровательным гулякой предшествовавших им негодяев. Критики сравнивают новый образ с теми, к которым привыкли, и сравнение как правило в пользу привычных. И даже если новая роль понравится и получит признание, память, которую оставили негодяи, продолжит тонким ядом отравлять впечатление от доброты, жертвенности и очарования.
В молодости я полтора года был слушателем Высших сценарных курсов. Они помещались в старом Доме кино на Воровского (Поварской). Раз, мне помнится, в квартал в нем устраивалось общее собрание актеров Мосфильма. Я обожал приходить в зал, наслаждался их выступлениями. Те, кого я видел только на экране полупризраками-полуплакатами, недосягаемыми, вселенски знаменитыми, воплощались в людей. Точнее, старались вести себя как люди, – но постоянно скатывались в цитаты из каких-то не узнаваемых мной ролей, не столько говорили, сколько подавали реплики. Внешняя обыденность мероприятия доводила происходившее до полной фантасмагории. Наименее интересным было какое-никакое реальное содержание: недовольство предлагаемыми ролями, жалобы на невысокий гонорар, конфликты с режиссерами. Но все это искупалось непроизвольной игрой, забавными гримасами, присловьями, выскакивающими сами по себе. Самым частым было: «И лицо свое я с собой унес». Мол, прочел дрянной сценарий, понял, что играть нечего, разругался – и лицо свое я с собой унес. И показывал, как берет в ладони лицо, снимает с себя как маску и кладет как арбуз под мышку.
Я вспомнил про это, посмотрев новый фильм Тарантино «Джанго освобожденный». У Тарантино ставшие, как описано выше, маской актерские внешность и манера – один из приемов. Если в предыдущем его фильме актер сыграл немца-эсэсовца, выслеживающего евреев, то в этом он играет немца, выслеживающего прячущихся преступников, но при этом борца против рабовладельческой системы Юга и конкретных рабовладельцев. Если в предыдущих лентах черный актер играл у него бунтаря и киллера, то здесь он, напротив, добивается высокого положения полным послушанием и сотрудничеством с хозяевами. Прежние маски используются для усиления эффекта новой роли по приципу контраста. Иными словами, мы смотрим «Джанго», но словно бы на фоне всего творчества этого режиссера.
Кинотеатр я выбрал ближайший к дому, 15 минут пешком, еще детей своих, когда были маленькие, туда водил, главным образом на мультики. Сейчас кресла просторные и к ним приделаны подстаканники для картонок с поп-корном. И билеты не по 20, разумеется, копеек, а по 8 долларов. Претензий к этому не имею, наоборот, кино американское и обстановка соответствующая – как на Таймс Сквер. Но сеанс длинный, кончился в 11 вечера, и вышел я из пышных пейзажей штата Миссисипи не на Бродвей, а на улицу Костюкова, совершенно черную и совершенно безлюдную. Слабые редкие фонари, не освещая дорогу, сгущали мрак и пустоту. Я решил пройти к троллейбусу – правда, крюк, но хоть не эта сплошная ненаселенка. Замаячили впереди две фигуры, я на всякий случай приготовился – дай закурить, дай мобильный сделать короткий звонок. Нет, обошлось, азиаты, но воспитанные. Ближе к остановке стали попадаться кучки юнцов, а хоть бы и наркоманов, не мое дело. 20 минут ожидания троллейбуса… И тут я подумал: а почему бы Тарантине не монтировать к последним кадрам своих кинокартин и такие куски – зритель после сеанса в неуютном районе города? Раз режиссер включает в зрительское впечатление такую реальность как не связанный с сюжетом типаж актера, почему бы не сделать ее еще более грубой, более реальной? Контраст так контраст. Идет человечек, физиономия интеллигентная, на кого-то похож. На кого-то не того. Уж не педофил ли ночной? Не хакер ли? Не разыскивают ли его как организатора беспорядков на Болотной площади из фильма «Анатомия протеста»? Дать бы ему на всякий случай, чтобы глаза не мозолил.
26 февраля – 4 марта
В самом бойком эшелоне власти случилось два-три конфуза, типа коротких замыканий. На личном фронте у государственных мужей и жен все в порядке, но в коллективе возникла легкая неразбериха, как бы ниоткуда. Причем на фоне захвативших страну хищений казны и издержек своих кровных валют на взятки тут, напротив, произошло скорее приумножение богатств и прибавление собственности. Что привело Думу к незапланированным, но от всего сердца аплодисментам. Готовы были чуть ли не вручать похвальные грамоты. Тем, кто приумножил и прибавил. С одновременным их отчислением из почетного думского состава.
Начнем издалека. Ложь, все знают, такая же природная стихия, как огонь и вода, и такой же природный дар, как красота и сила. В то же время это свойство человеческой натуры отталкивающее, общественный поступок отрицательный, метафизическое явление губительное и требующее искоренения. Отец лжи – дьявол, и так далее всё из этого вытекающее. На этом более или менее сходятся все живущие на земле, я бы к этому только прибавил – точнее, отбавил, – свое пустяшное частное мнение. Я не думаю, что ее во что бы то ни стало нужно обличать. Душевное состояние совравшего человека и так не завидное, и, к этому снисходя, можно бы его пощадить и пальцами в него не тыкать. Тем более что через пять минут сам на похожем, неровен час, попадешься. Но это – к слову, не принципиально.
Ложь, как следует из ее содержания, искусна по части выдумок на редкость замысловатых. Прежде всего нацеленных на самооправдание. Я не я и лошадь не моя – это для простаков, примитив. А вот, скажем, такой клубок, как ложь во спасение, разматывается не весь, не сразу, рвется и к концу являет собой сплошные узлы. Ну начать с первой в истории человечества. Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил есть? – Ел, потому что жена дала, а жену, между прочим, получил от Тебя. – Что же это ты сделала? – Змей обольстил… То есть чья вина? Другого. Потому что сказать «моя» – это не только поставить под удар самый акт творения, а и под угрозу зарождение человеческого рода, ни больше ни меньше. Во спасение говорят не «я», а «она», «он»… Дальше – где Авель? – Не знаю, я ему не сторож… Дальше – скажи, что ты мне сестра, а не жена, не то меня убьют… Дальше – возьми двух козлят в стаде, я отцу приготовлю, а руки и шею тебе обложу шкурками.
