Преподавая в Филадельфии, я часто ездил в Нью-Йорк, преподавая в Нью-Йорке – в Филадельфию. По дороге 95, мимо Ньюарка. У меня слабость к садящимся и взлетающим самолетам, и при подъезде к аэропорту Ньюарк Либерти Интернешнл, который тянется вдоль хайвэя, минут по 15 в приподнятом настроении наблюдал, как одни гуськом снижаются, а другие так же поднимаются… Если бы меня спросили, на кого похож Филип Рот, я бы ответил, что лицом на моего дядю Морица, фигурой, как многие американцы, на баскетболиста, а аллегорически на вереницы самолетов, взмывающих, захватив с земли пылинки его родного города, и спускающихся с пылинками дальних мест, чтобы восстановить баланс.
26 марта – 1 апреля
Том писем писателя в собрании его сочинений – последний, такова издательская практика. С ней нельзя не согласиться: сперва «Война и мир», «Преступление и наказание», вот напишешь хорошо, тогда и частные письма почитаем. (Помню, в середине 1960-х со мной захотели встретиться поэты совсем юные, только входившие тогда в литературу. Как и следует таким, они вели себя и говорили, как ее будущие хозяева, и, чтобы сделать мне приятное, пообещали, «придя к власти», издать мой пятитомник. Я не скрыл, что у меня на 5 томов не наберется. Главный мгновенно возразил: «А письма?») Но у Пушкина этот том (между прочим, самый толстый, хотя и напечатан мелким шрифтом) стоит вровень с остальными. Со всеми стихами, «Онегиным», поэмами, прозой, критикой. А для меня не просто вровень, а и особо выделен – тем, что допускает подойти к личности Пушкина, к нему, так сказать, живому, максимально близко. Притом что очень высокий процент его переписки еще и художественно, и идеями, и энергией ничуть не уступает шедеврам его изящной словесности. В молодости я встречался с людьми, которые знали много его писем наизусть и цитировали их как самые замечательные его стихи.
Так что я нередко снимаю эту книгу с полки, открываю, где откроется, и с любого места читаю ради чистого удовольствия. Удовольствие начинается с первой строчки, все равно, письмо ли к царю, или к дружку-гуляке, или к Гоголю, или к барышне. Но еще один эффект чтения, каждый раз возникающий довольно неожиданно, – актуальность, попадание в сегодняшний день. Чтобы далеко не ходить – из письма старой приятельнице, соседке по Михайловскому: «Не сообщаю вам ни политических, ни литературных новостей, – думаю, что они вам надоели так же, как и всем нам». В наши дни политические носятся воробьиными стайками круглый год, а в последние две недели вспорхнула парочка литературных. И я открыл известное его письмо Вяземскому освежить в памяти пушкинский комментарий к ним ко всем.
«Читал я также, что 30 словесников давали ему [третьестепенному французскому поэту – А. Н.] обед. Кто эти бессмертные? Считаю по пальцам и не досчитаюсь. <…> Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда – при англичанах дурачим Василья Львовича; при мадам де Сталь заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. <…> Всё это попадает в журнал и печатается в Европе – это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. <…> В 4-й песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница». (Стихи, которые Пушкин в вольном изложении приводит под конец, – старшего поэта Ивана Дмитриева.)
Первая из нынешних литературных новостей, упомянутых выше, – отказ писателя Шишкина представлять на книжной ярмарке в Нью-Йорке Россию. Отказ публичный, объясняющий, что представлять там насквозь коррумпированную, неправосудную и так далее страну не желает. Патриотические интернетовские комментаторы стройными рядами обматерили его как пиарщика. Писатели, которые видят в своем участии в ярмарке позитив и на нее поехали, им недовольны, тоже стройно. Либеральная мысль в восторге, опять стройно. Поступок Шишкина благородный, но, как ни жаль, не без некоторой двусмысленности. Гумилева за благородство расстреляли, Мандельштама за обличение сгноили в лагере. Сейчас у нас высказываться так, как Шишкин, не запрещают, отчего высказывания обесценены. Тем более он живет не в России, тень досады на то, что «иностранец разделяет со мной чувство», тоже присутствует. А что ему претит российская несправедливость, я догадывался и до его заявления.
Новость вторая. Когда выслали Солженицына, Евтушенко написал письмо Брежневу, вполне законопослушное, робкое, с множеством оговорок. Дескать, не испортило бы это имидж России на Западе. Но уже сам факт невоодушевления высылкой подлежал каре. Слабенькой, для галочки, но все-таки. Отменили исполнение симфонии Шостаковича на слова Евтушенко. Назавтра либеральная мысль обсуждала исключительно этот запрет. Что Солженицына арестовали, в наручниках привезли из тюрьмы на аэродром и засунули в самолет курсом на ФРГ – между делом. Главное – как храбр и гоним Евтушенко. Что-то похожее случилось и нынче. Путин приехал к Михалковым на 100-летие, как выразились СМИ, «главы рода». Оказалось, что в набитом родственниками доме один из двух сыновей покойного юбиляра отсутствует. Второй говорит Путину: брат задержался в Европе. Казалось бы, вот вызов так вызов. И дяде Степе, и братану, и президенту. И что? Борцы за свободу, противники начальства, наполняющие интернет бесстрашием, – не обратили внимания! Шишкин – si, Кончаловский – no!
Конечно, с пушкинских времен российское отношение к загранице переменилось существенно. Власть утверждает и учит, что это враги. Но, не афишируя, прикупает там кто виллу, кто что. Порядочная часть населения уверена, что враги, но также и ничтожества, мы не в пример лучше. Вместе с тем – что туда стоит поехать прошвырнуться. А над этим – что хотя они лопухи и уважения не стоят, но демократию принимают всерьез и потому опасны. Вставят в список Магницкого, никакой перекисью не вытравишь. Страсбургский суд, гаагский – какие-никакие заслоны для совсем уж безудержного разгула наших шемякиных. В этом смысле заграница – средство защиты для тех, кого тут-то, под родными осинами, сгрызли бы без соли, по-сталински. Как Политковскую. Как хотят Навального. Без заграницы не было бы никакой эмиграции, начавшейся в 70-х. Много чего не было бы. Что говорить – следуя Пушкину, я предпочел бы, чтобы молодой симпатичный Гудков, выходя на бой с отечественными коррупционерами, не призывал иностранцев к сотрудничеству, все-таки государственный человек. Но без иностранцев получится ли? Безвыходное положение.
2–8 апреля
В колонке недельной давности («ЕС» № 11) мы привели отрывок из известного письма Пушкина Вяземскому с сокрушительным для современной патриотической идеи признанием. «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь». И в конце пассажа говорит о себе в 3-м лице: «удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница». Заявления броские, и можно живо представить себе нынешних патриотов, заносящих над его головой непреходяще модный штамп «русофобии», как бейсбольную биту. Но безоговорочно выдавать это признание Пушкина за общественную или политическую, а тем более национальную его позицию было бы не просто некорректно, а абсурдно.
