Не буду притворяться, что от перечисления всех этих сведений не получаю удовольствия, так сказать, личного. Еще как получаю и сутками готов рассказывать про этот район, про детство-отрочество в нем, да и про весь этот город, где родился и прожил полжизни. И допускаю, что кто-то из подписчиков «ЕС» одержим этой топографией так же, как я, и наткнется на эти строчки и скажет: ой, я ведь здесь был, мотался, глазел, ну как же… Но я, на свое счастье, уже написал книги, в которых герои бродят по этим улицам и дышат этим воздухом, так что могу не докучать своими восторгами читателю индифферентному. И поэтому делаю вид, что делюсь информацией единственно ради того, чтобы убедить, что прошлое, даже всем известное, не такая дрянная вещь, чтобы от него отказываться в пользу неизвестного будущего.
В цирк я ходил начиная с четвертого класса, и в десятом еще ходил, и, оправдываясь тем, что веду в цирк детей, ходил с собственными детьми. Видел Григория Новака, ставящего рекорды, клоуна Бориса Вяткина, дрессировщицу Ирину Бугримову и мотоциклиста, фамилию которого забыл, гонявшего под куполом по ободу открытой полусферы. Я обожаю цирк. Я обожаю людей, которые обожают цирк. Обожаю Блока не только за прекрасные стихи, а за то, что он ходил на Караванную, в цирк Чинизелли смотреть борцов, наших и гастролеров, и пронзительно писал о них и их схватках в своем дневнике.
И вот некоторое время назад директором этого цирка назначается Вячеслав Полунин, наша звезда и мастер тончайших нюансов искусства представлений. Пишу это безо всякой иронии. А две недели назад около половины циркачей отправляет письмо на самый, как у нас всегда, верх, извещая кого надо, что цирку в том виде, в каком он существует на нашей и всего человечества памяти, конец. А красотка из министерства культуры устало объясняет по телевизору, что это обычная ситуация, когда новаторские идеи сталкиваются с отжившими, и волноваться, или, как сейчас говорят, переживать, не надо. И тут я, пропускающий мимо глаз и ушей массу животрепещущих коллизий жизни, начинаю именно что волноваться и, если позволите, переживать.
Цирк относится к явлениям самоценным. Как борьба греко-римская – где существует неизменный набор приемов и всё решают сила и ловкость. Как любовь – в которой нет ни новаторских, ни отживших идей. Как жизнь – по словам классика марксизма-ленинизма, форма существования белковых тел. Как всё, у чего нет и не может быть прогресса. На арену выходит клоун Румянцев, сценическое имя Карандаш, в левой руке у него фаянсовая тарелка, в правой молоток, бьет молотком по тарелке, тарелка разлетается, публика стонет от хохота. Номер эпохи первых египетских фараонов.
Слон при хоботе, гимнастка на трапеции, канатоходец, жонглер с дюжиной блюдец, вращающихся на тростинках, джигиты на лошадях, братья Фрателлини, с озабоченным видом расхаживающие в сияющих черных ботинках по физиономиям друг друга, – вот что такое цирк. То, что делает и пропагандирует Полунин, замечательно, изобретательно, изысканно. Правда, отдает, скажем так, уютным авангардизмом. Это славно, пусть будет, пусть развивается – только пусть не заменяет собой праздник цирка. Экзотику, грубость, опасность. Предсказуемость – и все-таки каждый раз неожиданность. Наконец, авангард – который, по определению, не существует сам по себе. Это то, что идет avant garde – перед войском. Необходимо войско, относительно которого он впереди.
9–15 июля
Всякий материал, публикуемый в газете, должен быть привязан к какому-нибудь текущему или даже сиюминутному событию. По определению. Газета – листок, осведомляющий о происходящем. Иногда только осведомляющий, репортерски, о факте – иногда прибавляющий к известию оценку происшедшего, причину случившегося, тенденцию. Уже не репортаж, а обзор – но все равно прикрепленный к конкретной новости. Поэтому человек, ведущий, как я, в газете колонку, то есть пишущий из номера в номер, испытывает определенную неловкость, когда предметом его очерка становится непосредственное впечатление не от воспринятого из реальности, а от прочитанного. Дескать, уже написано – зачем про это еще-то писать?
Насколько могу, я с таким отношением к газетному материалу борюсь – и внутри себя, и на печатной полосе. Наш личный опыт складывается из двух составляющих: вовлеченности в прямые контакты с действительностью – и усвоения чьих-то слов. Чем же отличается чтение книги от услышанного в разговоре? Только большей пронзительностью, ясностью, внушительностью. С подросткового возраста я не разделял влияния, которое оказывали на меня, с одной стороны, участие в общем процессе повседневной жизни, с другой, художественная словесность. И сейчас, говоря о прочитанной книге, я имею в виду не идеи, направленность, содержание, приемы – это второстепенно. На первом месте для меня импульс, который она посылает читателю для понимания его частных обстоятельств и мироустройства в целом.
Особый случай утвердиться в этой своей позиции я получил неделю назад. Добрый знакомый подарил купленную на осенней книжной ярмарке «нон-фикшн» книгу «ТамИздат, 100 избранных книг». Я отложил чтение на лето, оно наконец настало. Две необходимые сноски: нон-фикшн значит не-беллетристика; а тамиздат – что произведение, попавшее в список запрещенных в СССР, напечатано за границей. Первым-то возник самиздат – машинописные копии, передававшиеся из рук в руки, – тамиздат приводил их в культурный вид типографски отпечатанной и сброшюрованной книжки под обложкой. С 1970-х, правда, вещи, писавшиеся «в стол», все чаще отправлялись в тамиздат сразу, минуя этап самиздата. Этот момент перехода качества отражен в оформлении тома. Книга – 500-страничное собрание коротких статей об авторах и о разбираемом произведении. На хорошей бумаге превосходно воспроизводены переплеты, иллюстрации и надписи, со вкусом выбраны портреты писателей. Все это помещено в серую папку с белыми завязками – вроде тех, в каких в советское время хранились рукописи. Такая папка и отсылалась с верной и полуверной оказией за границу.
Книга вышла очень вовремя. Начальство умеет начальствовать только в максимально благоприятных условиях. Окружив себя привилегиями запретительных угроз, выдаваемых за законы. В первую очередь, цензурой. Толкуя мультик «Ну, погоди» как агитацию курения. Книги Пруста – как обольщение гомосексуализмом. В Думе предлагали ограничить неприятные новости 30 процентами, приятным отдав 70. Я, кстати сказать, против, потому что 30 – много. Рейгану, когда он, состарившись, заболел альцгеймером, печатали специальный экземпляр «Нью-Йорк Таймс», исключительно позитивный. Провернуть подобную операцию с «Новой газетой», ограничив тираж числом депутатов, еще проще.
Как действовать и к чему эти действия приводят, как раз и сообщается в «ТамИздат»’е. Сто книг, включенных в это издание, максимально представительны, и по кругу авторов, по значимости их имен и названий книг, и по временно́му охвату – от начала 20-х до самой Перестройки-Гласности. И по эффекту, который они произвели, доставленные тайно в Советский Союз. Здесь и первые фигуры нашей литературы, посмертные слава и влияние которых не уступают прижизненным. И пригасшие в памяти широкой публики, отодвигающиеся в историю. Здесь запечатлено и то, как время меняло в читательском сознании весомость тех или иных книг, перемещая их и их авторов по шкале популярности.
