Их встреча и обмен мнениями были посвящены резонансным темам. Предметам, вызвавшим общественный резонанс. Выходу на передний план Народного Фронта и, соответственно, задвигу Единой России на второй. Разводу Путина. Квартире (квартирам?) Депардье в России и ему вообще. Отказу Прохорова от участия в выборах мэра Москвы… Честно говоря, я могу и спутать – вспомнить какие-то сюжеты, увиденные в других передачах, более ранних или более поздних. Например, реорганизацию Академии наук, замену в Пушкинском музее одной директрисы на другую, суд над Навальным. Как известно, новостей у нас в России, да и во всем мире, всегда дефицит, особенно летом. Хорошо, если а) одна какая-нибудь заслуживает этого наименования и б) нельзя сделать вид, что ее нет, хотя начальству она и неприятна. А так – обходятся чем придется и мусолят неделями. Коротко говоря, гости передачи сидели, шутковали, обращались друг к другу на ты, ни в чем предосудительном не были замечены.
Кроме одного. Широкий резонанс вызывают темы, по самой установке рассчитанные на массовость. Не теорема, которую доказал Перельман, а то, что он отказался от премиального миллиона. Другими словами, второсортные и не первой свежести. А пришли в телестудию, как сказано, самые-самые. То есть или они хотели лишний раз продемонстрировать свою принадлежность к избранному кругу, или у них нет собственных тем. Индивидуальных, интересующих именно этого члена компании, отличающих его от всякого другого, а компанию от толпы в метро. Я не могу представить себе, что, встречаясь с возлюбленной или познакомившись с Перельманом или буддийским монахом, они начнут говорить о Единой России и Народном Фронте. Из всего вороха происшествий, о которых шла речь, единственное, что, на мой частный взгляд, стоило бы мимолетного упоминания, это что Иисус, как до нас доходило, разводов решительно не одобрял, Патриарх же о президентском отозвался с похвалой. Но нет, не упомянули.
В голову приходит соображение, что подбор представляемых публике дел с возможным резонансным будущим вовсе не произволен, а спланирован. Неясные слухи, сплетни, подозрения неизменно были пищей обывательского сообщества, но почему бы при нынешних коммуникативных средствах не выпекать их на пропагандных кухнях? Не подогревать интереса, не подавать на стол, убеждая людей, что не случайно они на это падки, что это их внутренний выбор, что возникший резонанс неоспоримо это подтверждает? Свидетельствую личным опытом, что был только один способ так ли сяк ли остаться собой при советской власти. Не угнетение было непобедимым ее принципом, оно служило лишь приемом – а вранье. Ты мог сопротивляться вранью и тогда погибнуть физически, ты мог поддерживать его и тогда погибнуть морально. Но к тому времени, как мое поколение стало взрослым, определенный его слой, который назову «мы», обнаружил – кто-то проанализировав положение, а большинство инстинктивно, – что власть можно не замечать. Допускаю, что к тому же приходили наши деды и отцы, однако я не вправе говорить от их имени.
Легко сказать: не замечать. Замечали, конечно, она нас замечала, гнула, мы гнулись, но во всяком случае не рассматривали реальность власти ни в деталях, ни в целом. Не опускались до того, чтобы вдаваться в ее предприятия, расшифровку ее затей, речей, красок, в извивы ее культуры. Она сама по себе, мы сами по себе. Мы не разделяли даже захваченности противостоянием ей, борьбой с ней, хотя преследуемым сочувствовали, с диссидентами дружили. Она существовала под знаком минус, они под плюс, но материя и величина – ее и их – были тождественны. На своей «внутренней эмиграции» мы терпели ущерб, отрезали себя от политики, социального самосознания. Зато сохраняли, насколько удавалось, личность, стоили своей реальной цены – кто маленькой, кто средненькой, кто побольше. Какие партии, какие браки и разводы генсеков, какие академии каких наук?! Это было – их. В том, что наше, они были ни бе ни ме ни кукареку.
Сама толчея нынешних резонансных тем, сама неразбериха, какие из них когда таковыми становились (или объявлялись), свидетельствует о том, против чего так страстно предостерегал Константин Леонтьев, – смешение. Произошло смешение – того, что должно быть разъединено, чтобы порча с одного не перекинулась на другое. Нет на свете ничего драгоценнее личного, его подмена – конец личности. В постели с мужем должна находиться Сара, потому что она жена. А не домработница – как бы соблазнительна и желанна ни была. Потому что не известно, в чьей еще постели она бывает. И оттого, что сейчас в твоей, все перемешивается, заплетается, превращается в скандал, и никакой ты не цвет не сливок и не элиты.
6–12 августа
Есть рассказчики хорошие. Таковы все писатели, если только они не заведомо плохие. Есть рассказчики классные – начиная с дописьменного Гомера и кончая ближайшим к нам по времени Довлатовым. Сам очень любил его слушать и читать – и наблюдать восхищенную реакцию других слушателей и читателей. «Если мы сейчас не выпьем, это будет искусственно». Или: «Ах так! – сказал я, повернулся и ушел. Точнее, остался». И есть рассказчики самого редкого дарования – которые рассказывают про кошку под дождем, а получается, что про любовь и смерть. Такие наперечет. И на такого – такую – я, что называется, наткнулся, когда открыл очередную книжку из серии «Проза еврейской жизни». Сборник рассказов «Мечты на мертвом языке». Имя писательницы – Грейс Пейли. Несколько лет назад «Лехаим» напечатал один ее рассказ, живой, смешной, умный – прелестная вышивка, оттененная этаким фоном общей бархатной грусти. Однако автора, которого я причислил к второй категории – замечательных, но не исключительных. А «Мечты на мертвом языке» вот именно что другие.
Пейли умерла на 85-м году жизни в ранге американского писателя, получившего признание, имя, премии. А родилась в Бронксе, в семье еврейских эмигрантов с Украины, в 1922-м. И героини ее рассказов вышли из круга ее подруг, ее школы, ее квартала. Так что номинально Пейли с полным основанием может быть зачислена в прозаики еврейской жизни. Но в том-то и дело, что номинально, формально. И круг, и речь, и взаимоотношения, и интересы этого поколения были куда больше американские, чем еврейские. Чем еврейские – их родителей и всех предков, проживших в черте оседлости.
За эталон еврейской жизни нам в России уже больше полутора веков выдают быт миллионной совокупности людей, объединенной обычаями и религией. Эта масса разбита на отдельные общины, группы. Замкнутые: если вступающие в отношения с неевреями, то вынужденно, говорящие на идише, а когда по-русски, украински или польски, то с акцентом и не вполне правильно. Быт, полный унижений, гонений, бесправия, горя – и так называемого юмора. В той или иной степени – гетто. Наиболее внушительно описанный авторами в диапазоне от Шолом Алейхема до Бабеля и Башевица Зингера. Подверстать к этой литературе – или, если угодно, исторической хронике – Бруно Шульца можно лишь с порядочной натяжкой. Кафку невозможно.
Между тем за последние 60 лет положение дел существенно переменилось. 60 я предлагаю как среднее арифметическое нескольких сроков. Прежде всего, отсчитываемого от времени Холокоста. От образования государства евреев. От равенства, не объявленного, а реального, евреев Европы и Америки с прочими гражданами. Наконец, от конца советской власти, приведшего к нынешней ситуации – постепенному освобождению от страха и уменьшению антисемитизма. Израиль – государство новых качеств и целей, отбросившее стиль мышления общинной обособленности, обращенное в будущее. Описывать мимоходом, в газетной колонке его независимый дух и чувство собственного достоинства нелепо. Роль, которую оно играет для евреев рассеяния, всем известна. В частности, оно в значительной степени обусловило то, что узловой вопрос: сохранять национальную отгороженность или ассимилироваться – за эти 60 лет разрешался ими в пользу ассимиляции. Не ассимиляции как идеи, как категории обсуждения в конце XIX, первой трети XX столетий, а органической. Ну, живешь с соседом на одной лестничной клетке или через забор, и от отношений безразличных постепенно переходишь к заинтересованным, соучастливым, так же как он к тебе. И равноправным. У вас с ним жизнь общая в не меньшей степени, чем у тебя с твоими дедами-бабками.
