Это – встает из книги Пейли не просто неоспариваемым фактом, а как нечто само собой разумеющееся. Феминизм, борьба за права негров, фермеров, работа с неблагополучными детьми, путешествия за границу – женщины, воспитанные в еврейской среде, участвуют во всем этом совершенно так же, как все американки. Американское праздники, американские специальные семинары – это их праздники и семинары. И как иначе, если они с младших классов школы самые активные участники рождественских спектаклей? Всё так – с той единственной поправкой, что они делают это по-своему. По-еврейски. Въедливо, не пропуская ни одной детали, анализируя каждую со всех сторон, доводя мысль и взятый курс до самого конца. Даже если это приводит к личному краху.
Со своими мужчинами они разговаривают на темы, которые предлагают те, о политике, о театре Арто. Только роль играют мужчины у рассказчицы второстепенную, чтобы не сказать, вспомогательную. Мужья и любовники, которых можно сменить. И это тоже общее знамение времени, особенно в Америке, где женщины раньше стали самостоятельны, понимай, стоят на своих ногах, зарабатывают, ведут семью. Отличия, разумеется, есть и тут: по складу характера, страстности натуры, непримиримости – еврейки в авангарде. Под эмансипацию они подводят идеологическую базу, для них это дело приципа.
И при этом они же – хранительницы рода. В книге Пейли мир старших, тех самых шоломалейхемовских и зингеровских персонажей, как бы выведен в параллельное пространство. В дома престарелых, безусловно, разрешающие для членов семьи проблему ухода за стариками и инвалидами, но ведь и разъединяющие преждевременно. Навещать родителей несколько раз в неделю ездят, как правило, дочери. Они бунтуют против взглядов старших, но они любят. Любят отца, пишущего управляющему фондом, что быть народом Книги не значит читать только Библию и Талмуд. «Для меня и моего поколения – мы все идеалисты – книга означает КНИГИ. Улавливаете?» И кончает: «Проснись, брат, пока еще не растерял остатки ума».
В этом повороте – «для меня и моего поколения» – пронзительный ответ на тот же вопрос об изоляции и слиянии, только под иным углом зрения. «Я и мое поколение» убеждены, что выбор исключительно важен, другое «я и его поколение» может сделать его походя. Преемственность обеспечивается тем, что «все мы идеалисты».
13 августа – 2 сентября
В большинстве своем люди недовольны тем, как устроен мир. Не только несправедливостью – в наделении интеллектом и мышцами, и вообще биологической, не говоря уже о социальной. А в значительной мере тем, что зимой холод, летом зной, содрогается земля, летают метеориты, разгоняются торнадо и цунами. Это ставит под угрозу отдельные человеческие жизни, но главное, это ставит под угрозу благополучие. Человек сильнее всего хочет жить благополучно. Всякое посягательство на это желание вызывает у него возмущение. Что разрушительный характер природных катаклизмов становится предметом обсуждения СМИ, естественно: такие вещи требуют осведомления, обсуждения, мобилизации усилий. Но параллельно, и часто куда могущественнее, чем просто описание факта, это приводит в негодование. Это непорядок! Люди должны жить хорошо – так, открыто и прикровенно, записано даже в конституции!
Но если бы газеты были у животных, вопли их отчаяния по поводу постоянно сметаемого с лица земли лягушачьего, насекомого, птичьего, млекопитающего благополучия должны были быть неизмеримо пронзительнее. Если по-честному, то ежесекундные катастрофы в их мире исключают само понятие благополучия. Это именно неблагополучие, тотальное. Шаткость благополучия растений еще невыносимей. Наконец, и самим стихиям есть что сказать в свою защиту – и в обличение своих врагов: пожарных, строителей плотин, взрывателей скал. Только если бы некий информационный вестник решил выпускать Сам Бог, в нем картина мира предстала бы утешительной. Выяснилось бы, что землетрясения, засухи и потопы в Его замысле мироздания ничуть не менее необходимы, чем миллиарды прямоходящих недовольных субъектов. А так как субъекты – Его образ и подобие, то никаких особых прав на экзистенциальное благополучие не имеют. Единственная их разница со стихиями, травой и плотвой та, что они обзавелись печатными машинами и телевизионными вышками, посредством которых жалуются на мир, выпавший им для недолгой жизни.
Я сам принадлежу к их роду. К роду, которому, по моим убеждениям, есть на что жаловаться. На утраты. Не благополучия, отнюдь. А того, что получено при рождении, с каждым днем умножавшегося, сконструировавшего душу, поселившего в ней любовь к себе. Самых близких, самого дорогого. Менее близких, менее дорогого, более враждебного, далекого, чужого. Короче, всего, что было своим. Включая свое неблагополучие. В частности, и поэтому меня так тронуло название книги «Уцелевшее». Я оценил и полюбил Бруно Шульца по первым прочитанным мной страницам его «Коричных лавок», с тех пор прошло несколько десятилетий. «Лавки» и «Санатория под клепсидрой», собственно, и были Бруно Шульцем, ничего больше от него не осталось. Еще какое-то количество картин и фресок, поскольку он был и замечательный художник, – но их я видел только в репродукциях и должен был домысливать. Потом, через много лет, нашли еще четыре рассказа, напечатанных в журналах, присоединили к «Лавкам» и «Санатории» и выпустили как «Уцелевшее».
Потому что 19 ноября 1942 года Шульц 50 лет от роду был убит выстрелом немецкого охранника на улице Дрогобычского гетто, и всё, не стало Шульца. Признаюсь кстати, что я не верил афоризму «рукописи не горят» с того момента, как впервые услышал его. Он мне претил, слишком охотно подхватила его прекраснодушная интеллигенция и сделала девизом. Почему это рукописям не гореть, не улетать пеплом, если горит и улетает дымом человеческая плоть, в том числе тех, кто их писал? Это из той же оперы, что и бардовские песни: самоубеждение, что мечта исполнится, благородство победит, погода исправится. (Я верный почитатель Окуджавы, еще с дней, когда мы не были знакомы лично, с песен времени «Из окон корочкой несет поджаристой», но у меня портилось настроение всякий раз, как он запевал «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке».) Рукописи, холсты – все исчезло с хлопком выстрела.
О Шульце написано много книг, он один из ориентиров европейской литературы XX столетия, в его влиянии на свое творчество признавались ведущие писатели. Ему уже были посвящены или на него ссылались и наши колонки. Сегодня я хочу сказать об уцелевшем – не от Бруно Шульца, а уцелевшем Бруно Шульце. Который смотрит с прекрасного автопортрета на обложке. Все, что нам стоит о нем знать, содержится в этой его книжке. Географический центр может не совпадать с историческим. Географический в Европе конца XIX – начала XX века устал быть центром. С середины 1900-х не Англия, не Франция и Германия оказались в центре культурного интереса, а периферия – Австро-Венгрия. И в Австро-Венгрии тоже периферия – Прага, Лемберг, Дрогобыч. Среди рассказов из журналов напечатан «Отечество» – который я, прочитав, сразу стал перечитывать. Он – о благополучии, сперва по стечению случайных поворотов судьбы утраченном, казалось, безвозвратно, потом так же нелепо восстановленном. И что?! Прежде – «бесславные мелкие и убогие поражения», теперь – «счастье из разряда устойчивых и доброносных». И – «напитавшийся досыта, я буду лежать среди зелени на чудесном, ухоженном кладбище».
