Что это с препирательствами о Сирии действительно связано, для меня сошлось в слове «врет». Не Собянин, не Навальный, не госсекретарь, не, не дай бог, президент, а, так сказать, наличие, произнесение, запуск в публичный оборот самого этого слова. Со школы: – Врешь! – Сам врешь! – Ты так соври!.. Его выпархивание из даже детских уст вызывает в сердце слышащего непобедимую убежденность, что – врут. Кто, не важно. Важно, что мы в пространстве, где врать допустимо, более того – не врать нельзя. Стоит это понять, как доказательства хлынут потоком. Например, что на концерте в поддержку кандидатуры Собянина было около 30 тысяч человек, а Навального – от 2 до 15 тысяч. От 2 до 2 с половиной может быть расхождение при подсчете, от 14 до 15 – может, но от 2 до 15 – никогда. А если все-таки так, тогда и 30 – сомнительные.
Точно так же, что Асад не врет, когда говорит, что не применял химического оружия, а повстанцы врут. Или что госсекретарь врет, а наши нет. Или наоборот – разницы никакой. Доказательства госсекретаря основаны на разведданных ЦРУ, а наши на чем? На том, что Асад последнее время подпирает повстанцев и ему не выгодно нарушать международную конвенцию, да еще так вызывающе? Но помнится, что и насчет убийства Политковской глава государства приводил этот же довод, и ничего, убили. И Старовойтову, и Маркелова с Бабуриной, и Щекочихина, и Листьева, и, и, и, и. Кому-то, может, было и невыгодно, но главнее те, кому выгодно, такие всегда имеются. Счет убитых в Сирии в гражданской войне идет на десятки тысяч. Кластерные и термобарические бомбы Асад запросто швырял, а химические постеснялся? Или у нас есть какие-то сведения такие неоспариваемые, что мы говорим, а вы верьте? Предъявить их не можем потому, что они насколько верные, настолько и секретные?
Объявленные в президентском указе 65 % объявлены были непродуманно и напрасно. Собянин, какой он ни самовыдвиженец, но при этом кандидат кремлевский, государственный, тут не шути. Теперь надо было эти 65, кровь из носа, набрать, иначе ведь ослушание, не так ли? С другой стороны, если 65, а то и больше наберется по-честному, то никто не поверит. Патовое положение. С Сирией дело посерьезнее. Ближний Восток, одно от другого очень близко, и вообще всё поблизости, тут Иран, тут Израиль, может и полыхнуть. Но так эта часть Земли живет постоянно, все на ней живущие привыкли, и мир к тому, что они привыкли, привык. Кроме Российской Федерации. Ей, считают ее власти, нельзя не принимать участие в установлении там порядка. И надо же такому случиться, что как выборам мэра в Москве предшествовал День города, так планируемой военной акции против Асада – саммит G-20 в Петербурге. Ясно было, что политических дивидендов этот слет Путину принести не может. Тем не менее он заявил, что больше половины участников против акции. В тот же день американцы сообщили, что 11 стран, стало быть, как раз больше половины, за акцию. И стало быть, одна из сторон сказала неправду. И опять: не так интересно, какая, а интересно, что ощущение нас не обманывает – врут.
Я человек советской закалки: кто мэр Москвы, мне совершенно все равно. Домашние меня пристыдили, что я не иду на выборы, поэтому я пошел. Подал свой голос, точнее комариный писк, за одного из кандидатов – за кого, не скажу. Мнением моим по поводу Сирии никто не заинтересовался, так что я вчуже то сочувствовал суетящимся властям, то изумлялся. Действовали они на международной сцене и говорили так же, как дома на выборах. Но принимались их усилия и методы там и тут по-разному. Наши власти не допускают такой возможности, что провозглашаемое ими вызовет открытое недоверие, несогласие, вообще какое-то сопротивление внутри страны. Поэтому оспаривание их слов и тем более пренебрежение к ним извне ставит их в двусмысленное положение и крайне раздражает. Возникает состояние как бы раскола сознания. Оно требует объяснения, прежде всего самим себе, и тут как нельзя более кстати вражеское окружение, возглавляемое Соединенными Штатами. Вообще-то оно используется, чтобы объяснять наши неприятности широкому населению. Если в него всерьез поверят руководители, это тревожный знак. Но как временная мера – годится. Правда это или неправда, занимает только таких частных лиц, как я. То есть процент, вполне укладывающийся в статистическую погрешность, почему его (а внутри него таких, как я) можно не принимать в расчет. Что поделаешь, политика, как известно, искусство возможного, а возможного иногда не найти ни молекулы. Раздел Европы Гитлером и Сталиным. Дело врачей. Тогда политика – искусство вранья.
В любом случае, результаты Собянина утешительны весьма умеренно: ~51 % (голосов) умножить на ~33 % (явку) = ~17 % (жителей) выбрали нам мэра. А от Сирии так и так ничего утешительного не дождешься, в какую сторону ни повернутся события.
17 сентября – 7 октября
На экраны вышел американский документальный фильм «Сэлинджер», я пошел на премьеру. Список авторов фильма, режиссера и т. д. можно найти в интернете, он ничего не даст: кино качественное, но посредственное по сути, сделано стандартно, идеи расхожие. Однако в фильме немало фотографий Сэлинджера, и с каждой на тебя смотрит лицо редкостной выразительности, притягательности, ума. Немало сказанного им, и это всегда проникает в глубину души и сознания. Немало того, через что он прошел, включая высадку в Нормандии, бои, выкашивающие девятерых из десяти идущих с тобой в атаку, освобождение нацистских концлагерей, набитых мертвыми и умирающими.
В 1951 году в свет вышел единственный роман Сэлинджера, сравнительно тонкая книжка «Над пропастью во ржи», о подростке Холдене Колфилде. Она перевернула миропонимание, психологию, жизненную позицию огромного числа людей на земном шаре. В первую очередь, молодых, но и всех возрастов, всех цветов кожи, социальных слоев, семейных корней. Она ничего не объясняла, не поучала, не философствовала, зато была написана так, что проникала одновременно в сознание как обыденный разговор, и в подсознание как чары, и под кожу как инъекция. Ее тираж был 60 миллионов. Она действительно стала покет-бук, карманной книгой, ее, уже прочитанную, клали в карман и брали с собой в путешествие, на новое место, доставали и читали с любой страницы по десятому разу.
Отец Сэлинджера, преуспевающий еврей, торговал сыром и копченостями. Хотел бы, чтобы сын продолжал его дело, но в конце концов соглашался – со скрипом – на военную карьеру. На писательскую – никогда. Представим себе: отец Шекспира, перчаточник, возглашает: какой Макбет, какой Отелло! не станешь, как я, шить перчатки, ты мне не сын! (Люди не только настаивают на своей правоте, но и стараются убедить других в пользе, которую те получат, если последуют их советам. На днях прочел очередной рецепт того, «что хорошо для евреев». На этот раз хорошо – Собянин, а Навальный – плохо. Неискоренимая психология галута. Что значит «хорошо»: если не будет еврейских погромов, или если откроют еще один Еврейский музей? По мне, тоже уместнее Собянин, но я никого этим не потчую: я так думаю потому, что я – я, а не потому, что еврей или татарин.)
Короче, с отцом отношения были порваны. Но с цивилизацией, деспотической еще более, чем семья, так просто не порвешь. Получив всемирную славу, Сэлинджер купил дом в глухом углу незаметного городишки в тихом штате и прекратил встречаться с кем бы то ни было, кроме тех, с кем хотел. Однако наш мир таков, что хотя и кичится своим устройством, своими ценностями и своими звездами, но постоянно нуждается в подтверждении и первого, и вторых, и третьих. «Затворничество», как назвали сэлинджеровский выбор, такой мега-знаменитости бросало тень на непреложность и правильность заведенного порядка. На затворника была объявлена форменная охота. У его забора, у почтового отделения, у магазина сутками сидели в засаде, держа наготове камеры с длиннофокусными объективами, репортеры, посылаемые журналами, и самодеятельные искатели знакомства. На всех языках, на английском последовательнее, чем на других, терминология фотосъемок и охоты почти тождественна: засечь, щелкнуть, снять, поймать. За сотни миль приезжали преданные поклонники рассказать про себя и спросить о смысле жизни. Он гнал их, объяснял, что он не гуру, не наставник, не мудрец, а писатель и ничего, кроме написанного, предложить не может. Им были недовольны, он раздражал.
