Так что держаться подальше от их телевизионной мути мне хотелось из-за личных с ними отношений. Но ведь и с Бродским они у меня были, и куда более тесные. Хотя человек – существо сложное, запутанное, неожиданное, я уверен, что Бродский этой фразы про антиамериканизм не писал. Я надеюсь, что его близкие и фонд его имени подадут в суд и в ходе судебного разбирательства выяснится достоверность этой бодяги. Евтушенко придется искать свидетелей более надежных, чем Соловьев. Однако все остальные, на кого он ссылается, сказать ничего не могут, умерли. Вообще-то так не принято. Как писала Ахматова – «я больше не смею вспоминать что-то, чего он [умерший] уже не может подтвердить». Помимо этого, фильм-беседа вызывающе похож на множество тех пропагандистских, что выпускались в советское время. Почерк тех же творческих мастерских: разделение экрана пополам, в левой части некто говорит что-то непроверяемое, в правой – колючая проволока, вышки, иногда трупы. Здесь в левой Евтушенко, в правой вьетнамские дети, обожженные напалмом. В связи с этим в голову приходит слово из одного моего разговора с Волковым. Рассказывая о сомнительном происшествии, в котором успех сопутствовал людям, выдававшим себя за идеалистов, он вспомнил солдата Швейка, говорившего в таких случаях «призадумаешься». Применительно к показанному нам телефильму очень уместно вспомнить.
Чего добивалась оба токмэна? Доказать, что Евтушенко и Бродский поэты равной величины? Это бы можно, но два Евтушенко – перебор. Двух же Бродских не выходит, согласитесь. А что интернетная толпа радуется: он мал, как мы, он мерзок, как мы, – еще раз включаем Пушкина. «Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».
12–18 ноября
Все – за о-очень редким исключением – непомерно много думают о себе. Я имею в виду – хорошо: непомерно много хорошо думают о себе. Я такой, я сякой, вон тот этого не признает, так потому что он сукин сын. Приличные же люди прекрасно мои достоинства и достижения видят, ценят, а если своего восхищения мной и не показывают, то по душевной сдержанности, и я на них, разумеется, не в обиде, поскольку не тщеславен, а просто знаю, что я такой и сякой, и за признанием не гонюсь… Но и самый уверенный в своей значительности и превосходстве над другими довольно быстро сталкивается с тем, что его представление о себе неоправданно. Ничем не подтверждается и множеством фактов опровергается. При этом с непоколебимостью веры в себя, в редкостное везение мира, которому подаются такие дары, как я, ничего не поделать. И тогда я заменяется на мы. Мы может быть небольшой группой вроде школы Платона или «могучей кучки» русских композиторов, а если ни школа, ни кучка на нужный вес не тянут, то расширяется до поколения, церкви, страны, народа.
Однако жизни не обыграешь. Я время от времени произношу эту сентенцию в частном разговоре, в компании, в тесном кругу близких, и немедленно члены моей семьи, которые наслушались ее до предела и сверх, бросаются на меня и бурно клянут. Ты хочешь жить «торжественно и трудно» и живи на здоровье, а жизнь как целое, как сумма человеческого существования предлагает бесчисленные возможности, в частности, и счастливые, и весьма часто. Так что ни к чему себя ей противопоставлять, тем более ее обыгрывать. Ну да, формально они правы, я бы должен был сказать: судьбу не обыграешь – но слишком звучит и высокопарно, и банально. А жизнь не оркестр ли, разыгрывающий партитуру судьбы, – чего не понять-то?
Подтверждения того, что ее не обыграть, я получаю постоянно, с годами идут обвалом. Сейчас – еще одно, в статье, очерке, эссе, не знаю, как назвать, Олега Юрьева «Одноклассники». Автор называет это «почти повесть», напечатана в отделе литературоведения. Вещь дельная, умная, сделана не без изысканности, притягательная: кто захочет прочитать – «Новый мир» № 6 за этот год. Уже в едва тронутой вычурностью подаче ее как почти-повести проглядывает указание, что читатель встретится с сочинением не привычным, а редким. Его тут же дополняют подстраничные сведения об авторе: ему немного за 50, ленинградец, в 91-м эмигрировал в Германию, работал на «Радио Свобода» в программе «Поверх барьеров». То есть и взгляда можно ждать особенного, и горизонта пошире, и угла зрения нерядового. «Одноклассники» – заглавие ни при чем, к содержанию отношения не имеет. Содержание – анализ «крошечной великой» повести Всеволода Петрова «Турдейская Манон Леско» (середина 1940-х) и «обширного великого» романа Павла Зальцмана «Щенки» (1932–1952). Они учились в одном классе, но друзьями не были.
Ни той, ни другого я не читал, в изложении и приводимых цитатах впечатления «великих» они не производят. Но Юрьев и не настаивает. В его анализе, тонком, в самом деле незаурядном, местами замечательном, главное – заявление. Он говорит о людях и эпохе советского периода гораздо больше и внушительнее, чем исследует художественность произведений, и это тоже очевидный плюс написанного им. Однако все плюсы, так же как и главный минус, подводят к установке, заложенной под заявлением, сходятся на ней. Она не вытекает из написанного, а задана прежде, заведомо. Заключается в том, что «крохотное» Петрова, «обширное» Зальцмана и еще несколько немногочисленных вещей, сочиненных между концом 20-х и началом 50-х годов и впервые напечатанных или перепечатанных в 2000-х, «одним своим появлением в зоне нашей видимости изменяют историю русской прозы XX века и ее иерархии!» Само собой разумеется: все всплывшее из небытия изменяет сложившуюся картину прошлого. Но совсем не обязательно под восклицательным знаком. Культура, непримиримая не только с официозной самогубительной культурой режима, а и с «капитулянтской» и потому тоже, как считает Юрьев, самогубительной культурой частичных уступок, не обязательно создает вещи значительные. Возможно, талантливые и неожиданные, но не меняющие общей картины и иерархии.
Полная независимость от господствующей современности неосуществима на практике. Полное несоприкосновение с ней, которое устроило бы установку автора, хотя он не договаривает этого до конца, нереально. В результате предлагаемая им концепция двух изолированных одна от другой культур и победы «второй», Петрова и Зальцмана (а также более поздней, уже с участием самого автора), оказывается попыткой очередного пересмотра истории. Неубедительного, как все остальные. Жизнь не обыграешь, она пронизана промоинами слабостей, измен, двойственности, беспринципности. Немало художников (в широком смысле этого слова) становились соглашателями, обслугой, герольдами режима. Я заодно с автором в том, что сотрудничать с большевизмом, что ранним что поздним, было западло. Но ведь уезжать от него в пост-нацистскую, пусть и покаявшуюся насколько возможно, Германию – я не вижу тут последовательности. Тем не менее, на таких условиях и создается невымышленная культура. Редко-редко внутри нее возникает личность, в которой из ряда вон выходящий творческий заряд соединяется с моральной несокрушимостью. Увы, и она только часть корпуса в целом. Увы потому, что мне, как и Юрьеву, хочется более идеального.
Не видать. Может быть, потому, что чересчур долго и чересчур хорошо все думаем о себе. Думаем, что мы избранные, каждый. Евреи, между прочим, в первом ряду. По Писанию, как они считают, и по привычке. Неевреи – потому, что нельзя же быть хуже евреев. А больше никого и нет. И все выдвигаем свое как главное и бесспорное. Печатаем в журналах «Новый мир», НЛО и, конечно, в сетях. Что создает путаницу невероятную и противоречия нелепейшие. Так что более идеального ждать не будем, только бы не стало менее. С Петровым и Зальцманом, без них, с интеллектуализмом, с журналом НЛО, с братом-сестрой Прохоровыми, без, с режимом таким, другим – не видать.
