Он прекрасно знал, что ничего такого стихотворение «Осенний крик ястреба» не имеет в виду. Поднявшийся слишком высоко ястреб хочет вернуться на землю: «он падает вниз. Но упругий слой / воздуха его возвращает в небо, / в бесцветную ледяную гладь». Это метафора творчества – возносящего над земным, порою ценой жизни. Да и просто – ястреб, в особенности такой агрессивный, как он описан поэтом, не «птичка». Дашевский мог без большого усилия найти другое противопоставление позиции Гроссмана, но никто из современников не сказал об убийственности одиночества внушительнее, убедительнее, чем автор «Ястреба», а Дашевскому было необходимо опровергнуть самое внушительное, самое убедительное. Что выстрел не в центр яблочка – второстепенно, не так существенно: главное был посыл, его направление, обозначение того, на что он нацелен.
Ему было 19, когда мы познакомились. Я знал его 30 лет, но уже после первой встречи он совместился в моем сознании с мальчиком-эльфом Непомуком из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Такой же появившийся ниоткуда, такой же хрупкий, такой же веселый, счастливый, ни на кого не похожий, что-то знающий свое. Всегда готовый улететь из этого мира, хотя и укорененный в нем. Так что у меня было ощущение, что и детство его мне известно. Непомук рано умирает, от менингита, писателю удалось передать, как непомерно тяжкое горе накрывает всех, кто его знал. Смерть – это не 150 тысяч исчезающих каждый день жизней. И не предстоящее нам наше собственное исчезновение. Смерть – в том ее значении, какое содержится во всех случайных, оброненных неосознанно, оборванных слезами словах и во всем множестве мудрейших, продуманных до корней, – это смерть наших близких. Тех, кого мы любим. Естественно поэтому, что столь часто на похоронах выговаривается вслух или про себя присказка «уходят лучшие». Тот, кто это говорит, знает, что это так, я верю ему беспрекословно. Хотя неопровержимых доказательств для посторонних у него сплошь и рядом нет. В случае Григория Дашевского мы можем их представить. Но не выдерживающая простейшего рассуждения, нелепая на вид мысль пришла мне на ум в день его смерти и не уходит: что даже не будь он так талантлив, умен, образован и прочее, он бы все равно был лучшим.
28 января – 3 февраля
В последнее время замечаю некоторое – небольшое – изменение иногда роли, иногда значения евреев в пространстве общественной мысли. Их стали обсуждать в ток-шоу, в публицистике, в анализе современности не обязательно как таковых, а как представляющих собой определенный символ. Как категорию сколько-то отвлеченную, используемую в качестве образца, к которому можно примерять других. Например, как гонимых – с которыми можно сопоставлять вообще преследуемых, скажем, гомосексуалистов у нас сегодня. Или как предприимчивых – чтобы сравнивать с ними другие национальные общности, азербайджанцев, армян, греков, какие угодно. Или как настаивающих на своей исключительности – на фоне тех, кто также претендует на особое место среди народов. Другими словами, евреи перестали выступать в обществе только как колода карт, из которых по надобности собравшихся за столом игроков вытаскивается когда двойка, когда туз, а как явление сродни эллинам, римлянам, варварам. Если угодно, и иудеям – в том их образе, какой оставила Библия.
Это нормально. Хотя бы в тех трех ракурсах, что перечислены мной, на евреях так или иначе, со знаком плюс или минус, сосредоточено внимание очень многих человеческих сообществ и отдельных личностей. Катастрофа, которую евреи пережили, их деловая, социальная и прочая активность, их место как народа в истории мировых религий дают для этого куда как достаточно оснований. Прежде всего и острее и сильнее всего, разумеется, Холокост. Потому что у разных людей могут быть совершенно не совпадающие представления и оценки активности, совершенно несовместимое отношение и приверженность к той или другой религии, тем более к истории и месту каждой в судьбах мира, но страдание, боль, голод, затравленность, гибель одинаковы для всех. Именно поэтому любой геноцид, будь то Камбоджа или Руанда, и вообще массовые преследования и призывы к резне, не обязательно по расовому признаку, естественно воспринимаются со ссылкой на Холокост. И всплеск гомофобных настроений в России, начавшийся как защита морали, но всецело опирающийся на презумпцию права одних объявлять и осуществлять гонения других, немедленно ассоциировался с временем нацизма, когда гомосексуалисты должны были нашивать на свою одежду розовые треугольники, как евреи желтые звезды.
После периода довольно продолжительного, захватившего несколько десятилетий моей жизни, в течение которого само слово «еврей» произносилось не так, как другие, либо глуше, либо, наоборот, с бо́льшим напором, потому что в самом его звучании и слышавшие, и произносящие улавливали нечто бестактное, не вполне приличное, ругательное, постепенно вошел в права нынешний. Нельзя сказать, что оно сопровождается овациями, но во всяком случае не выделяется, проходит как «грузин», как «американец». Параллельно ощущается, что немного устаревают и сопровождающие евреев стереотипы. В «Дневнике писателя» Достоевского есть пассаж о том, что он прочел, как «евреи в Америке, Южных Штатах, уже набросились всей массой на многомиллионную массу освобожденных негров и уже прибрали к рукам по-своему, известным и вековечным своим «золотым промыслом»». Эти слова, много раз перепечатывавшиеся, в ходу и сейчас, но словно бы утратили прежнюю самоуверенность. А я вот на днях прочел, что в Китае, в городе Кайфэн, есть еврейская община, 1000 человек, потомки осевших там в XII веке торговцев Шелкового пути. Во-первых, тема рассматривается как экзотическая, но с выходом в план возвращения кого-то из них на историческую родину в Израиль. Во-вторых, никакого корыстного коварства, подразумеваемо им присущего, в них не ищут, напротив, выказывают некоторое почтение к их предкам, которые не «набрасывались всей массой», а рискованно и бесстрашно вели караваны от Средиземного моря до Тихого океана по голой пустыне, отражая нападения разбойников. В результате вместо «Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе» возникает неожиданная, в метафизическом смысле внушительная пара: Китай Дальнего Востока и Израиль Ближнего.
Что касается, возможно, наиболее раздражающего аспекта публичных обсуждений, неизбежно вовлекающих еврейскую тему, а именно, национальную «избранность», то здесь все упирается в давнюю подмену понятий. На установившемся уровне разбирательства она усугубляется некомпетентностью партии, провозглашающей эту исключительность как девиз, и, соответственно, партии отрицателей. В то время как речь должна идти о Богоизбранности, то есть избрании Богом евреев с целью хранения веры в Него и соблюдении Его закона, недоброкачественная путаница переводит разговор в разряд политический, профанный. Коренная национальность России, уверенная в своей исключительности ничуть не меньше евреев, вынуждена выставлять такие доводы, как «умом Россию не понять, аршином общим не измерить». По весомости они проигрывают заявлениям «Авраам – наш, Моисей – наш!», как бы ни перекрывать их возгласами «нет, общие!». К согласию, взаимопониманию, примирению это не ведет, но и тут евреи воспринимаются как оппоненты достойные, серьезные.
Если мне все это не привиделось и объявленная мной в начале колонки тенденция действительно имеет место, то позволю себе присоединить к ней еще одно наблюдение. Неевреи, высказывающие по поводу евреев какие-то претензии, не хотят, чтобы их считали антисемитами, это известно и понятно. Задача нерешаемая. Не потому, что у евреев обвинение в антисемитизме всегда наготове. А потому, что, антисемит ты или нет – так же как умный или нет, злой или нет, – решать не тебе, а тому, с кем ты имеешь дело. Я стал натыкаться – в статьях, в мемуарах – на оговорки, сделанные с учетом такого положения дел. Не то чтобы они прямо выражают, но подразумевают готовность выслушать ответ на возмущение такими-то заявлениями и действиями евреев и переменить позицию, если он убедительный.
