Чтобы написанное не выглядело прекраснодушием, выдающим желаемое за действительное, признаюсь, что эти сдвиги, увы, составляют весьма малый процент от привычной, веками накатанной враждебности.
4–10 февраля
Есть такая программа передач по петербургскому телевидению – «Это город Ленинград». Названа по двустишию «А с платформы говорят: это город Ленинград» из детского стихотворения Маршака «Вот какой рассеянный», очень в свое время популярного. И в этой программе серия «Бродвей на Невском» – в которой показали в прошлом году сюжет «Стиляги». О чем я узнал от близких: будто бы одним из них был назван я. Это меня живо заинтересовало. Стилягой я не был. Нынче прибавлю – увы. Тогда, в 1950-е, и в голову не приходило, а сейчас в какой-то степени жалею. Стиляжество было такое явление: молодые люди (девицы тоже, но много реже) прилагали немалые усилия, чтобы выглядеть похоже, как им казалось, на своих западных сверстников. Главным образом, «штатников», американцев. Возможности были ничтожные. Взбить над лбом кок и, если не было лака – а его категорически не было, – намазать хотя бы мокрым куском мыла, чтобы стоял. Пиджак, длинный, с широкими плечами, предпочтительно клетчатый и многоцветный (имитация твида), так же как брюки, в облипочку, дудочкой, надо было шить самим. То есть находить тетю со швейной машинкой, на которой тетя умеет так-сяк прострочить шов, а нет тети – ее приятельницу; покупать, если повезет, в магазине «Ткани» материал «для штор и гардин» и рисовать на вырванном из школьной тетрадки листке свою фантазию, выдавая ее за выкройку. Через знакомых знакомых узнавать адресок умельца, который отдерет от башмаков производства фабрики «Скороход» подошвы из кожезаменителя и вулканизирует на их место куски выброшенной на свалку шины от грузовика, которую ты же должен отыскать и приволочь вместе с башмаками. И галстук – по пояс, а из чего, это уж как получится, можно даже из проклеенной бумаги с нанесенными на нее от руки девушками под пальмой.
Казалось бы, не смешно, жалко, убожество, и хотеть, пусть задним числом, так выйти на публику не смешно, дурацкий шарж неизвестно на что. Позвольте объясниться. Тебе восемнадцать, девятнадцать, даже двадцать два, даже двадцать пять. Ты носишь китайские штаны «Дружба» и куртку-«москвичку» на короткой молнии, сшитую той же тетей или ее приятельницей. Парикмахером, который дышит перегаром и действует машинкой, как стригаль на пастбище, а ножницами только щелкает, к волосам не прикасаясь, и слава богу, ты пострижен под бокс или полубокс или с намеком на эстетство под польку. Сталин только что умер, тебе нет дела до того, что разрешают думать и что запрещают мохнатые взрослые с лицами из окаменевшей гуттаперчи, ты просто не лезешь на рожон. Это, чувствуешь ты, государственное дело, это как жевать газету, меня не колышет. Но то, что ты хочешь сказать своей внешностью, тебя еще как колышет, и здесь ты еще как хочешь лезть на рожон. Потому что уверен, что ты такой один и хорош собой и что никому, кроме как тебе, не решать, что на себя напяливать и как зачесывать височки. Конечно, и прихорашивание перед другим полом, как у тетеревов на току, бессознательно присутствует, но не на первом месте, отнюдь.
Я попросил прислать мне ссылку на «Стиляг» и нашел в Интернете. Чепуха, конечно, но не без живости. Чепуха потому, что кто там эту передачу делал, подсовывает идейку, что это, мол, такая форма воплощения дендизма. Чего у стиляг не было в помине, это дендистских изысканности и сознания собственной исключительности. Стиляги в большинстве были серые, не очень опрятные, ограниченные ребята. Кто такие Бодлер или Браммел, они знать не знали. Аристократизм, элегантность, «заметная незаметность» не только были совершенно им чужды, но и прямо противопоказаны. Если как-то привязывать к ним это слово, они были грубо плебейской карикатурой денди. Они были симпатичные – и те, которых я не знал лично, и с которыми был знаком. Оживляли бесцветный ландшафт – чужеродностью, замысловатостью, серьезностью, с какой исполняли то, что считали ни больше ни меньше как своей миссией. Умели с юморком рассказать о стычках с дружинниками и успехе у «нормальных», включая «чувих». Требовать от них культуры дендизма было бы заподло: в их карманах бренчали медные копейки, а если бы они и захотели что-то узнать из эссеистики Бодлера или понять, почему Байрон предпочитал Браммела Наполеону, негде было. Они были «штатники»: чуть-чуть, но не советские.
Понятно поэтому, зачем авторы передачи подпустили в нее персонажей, не имеющих к стилягам отношения. Ну, еще молодой Аксенов туда-сюда, все-таки купил себе в комиссионке несусветное бежевое пальто. А Авербах, Бродский, ваш покорный слуга и особенно Уфлянд – не пришей кобыле хвост. Нас предъявили как интеллектуально-творческую подкладку, якобы присущую стиляжеству: вот вам писатели, поэты, кинорежиссер. Но мы одевались разве что аккуратно, разве что следили, чтобы пуговицы были застегнуты, шнурки не болтались и волосы не торчали в разные стороны. Володя Уфлянд, замечательный поэт, даже такими мерами пренебрегал. Так что записали меня в стиляги незаслуженно, но я и этому фальшивому признанию рад. Я дорожу тем, что по совокупности репутации, тогдашних и последующих связей, поступков, направления мысли меня причислили к группе, выбивающейся из ряда приветствуемых властью и официозом. В ранние годы человек пробует себя, примеряет на себя разные личины. Каждый из нас знает по личному опыту, что если надеть шляпу, сколько-то меняется походка. В кепке, в ушанке, с непокрытой головой – одна, в шляпе – немного другой наклон торса, припадание на левую ногу больше, чем на правую. Я враг униформы, любой – военного кителя или лапсердака. В молодости никто не присматривался, русским выглядит твой друг-приятель или евреем, разницы не было. В старости ты конченый человек, все клейма, все татуировки, все жетоны, которые десятилетиями навешивала жизнь, носишь, считая их такой же неотменимой неизбежностью, как родинки. Посмотрев передачу, я с неудовольствием отметил, что в списке, в который я попал, одни евреи. Я был недоволен тем, что мы, стало быть, производили впечатление лезущих в стиляги. Но больше всего тем, что я это отметил.
11–17 февраля
Так совпало, что я читал книгу Дэна Джейкобсона «Богобоязненный» в день снятия блокады Ленинграда. (Так это называлось, когда мне было 8 лет и 18 и 28, и название не несло никакой, мало сказать, политической, а и идеологической нагрузки, без которой в советское время чихнуть было нельзя. Так оно было, наши войска поднажали, и в январе 1944-го 900-дневная блокада была снята. Никому в голову бы тогда не пришло по-нынешнему, с участием президента, обсуждать, в какую формулировку эти сотни тысяч ленинградских смертей отлить.) Вечером включил теленовости, и от сочетания – 70-летия окончания блокады и книжки Джейкобсона совсем тошно на душе стало.
В блокаду умерли, неизвестно как конкретно, но известно, что от голода и стужи, мать и брат моего отца, то есть моя бабушка и дядя. Другая бабушка и родня, с маминой стороны, были расстреляны немцами в Риге, отчего по ленинградским мы горевали, так уж сложилось, менее остро. Официально вина за их смерть была возложена на «гитлеровских захватчиков», превратившихся после войны в понятие довольно отвлеченное, что-то вроде помеси инопланетян и мифических существ. Называть их точнее было нельзя, в противном случае и товарищи Сталин со Ждановым должны были бы из «полководцев и вдохновителей побед» перевоплотиться в большевистских начальников, бросивших трехмиллионный город на вымирание. (Жданов в те годы играл в теннис, чтобы сбросить вес, – так, по крайней мере, говорили в 4-м «д» классе 206-й школы, в котором я учился.)
