В новостях этому историческому событию, не уступающему по значительности блокаде Масады, было выделено три привычных черно-белых кадра с забором воды на Неве, рабочими у станка и падающей от истощения женщиной. Считается, что правда светлей солнца и дороже дружбы с самим Платоном. Казалось бы, покажи ее какой была, и даже пропагандистски выиграешь: вот, мол, какой кошмар творился, а сейчас сплошное благополучие. Но нет, у нас рефлекс прежде всего и во что бы то ни стало вывернуть все, что подлинно, наизнанку. Из ада блокады устроили театрализованное представление с братанием хлопцев и дева́х в тулупах от Юдашкина с муляжами калашниковых в руках. И ничего сколько-нибудь близкого к доходягам, протянувшим еще года два и исчезнувшим, к считалке «доход с котелком, ты куда шагаешь? в райком за пайком, разве ты не знаешь?», к УДП, усиленному детскому питанию, которое врачи выписывали нам, школьникам, по диагнозу дистрофия, – ни-че-го.
Теперь про книжку Джейкобсона. Аннотация к ней утверждает, что «следить за тем, как он исследует психологию и мотивацию обывателя-конформиста, не только поучительно, но и увлекательно». Как прочитавший свидетельствую: ни то, ни другое. Наоборот, всеми силами стараешься из этого «исследования» вырваться, приведя его к чему-то, что усвоил из реального опыта – собственного и узнанного из документальных материалов. Первая четверть книжки, хотя и не будучи выдающейся литературой, все-таки достаточно убедительна. Главный герой, старик за 80, похоронив жену, через некоторое время забывает ее имя. И пошло: то и это случившееся с ним постепенно отвязывается от времени и места; тот и другой человек от имени; имя от человека. Этот процесс – того, как преклонный возраст отдаляет от соблюдения требований, установленных живыми, а именно: не впадать в забывчивость, реагировать «адекватно» и т. д., – описан достоверно. Достоверность зиждется на самоощущении героя, не испытывающего неловкости и неудобств. В самом деле, это окружающим хочется, чтобы он был как они. В пространстве же, капсулирующемся вокруг него по мере ухода от мира, который им кажется единственным и не допускающим нарушений раз навсегда принятых норм, свои правила, свои знания, свой уют.
Но оказывается, вся эта история со старением и забыванием-вспоминанием нужна автору для того, чтобы оправдать видения героя, объяснить их связью с поступками, совершенными в прошлом, и вывести из них мораль. А это как раз – недостоверно. В детстве я еще принимал за правду сцены, на которые наталкивался в книгах, – чьей-то смерти, когда перед мысленным взором умирающего проносилась вся его прежняя жизнь в подробностях. Но уже в первой зрелой юности они стали возмущать меня. Ведь не проверишь. Так это или не так, знал только умерший и эту тайну унес с собой в могилу. А верить писателю на слово – с какой стати? – мало ли что можно выдумать.
То, что происходит в последних трех четвертях книги Джейкобсона, стало решительно сближаться с тем, как отмечалось 70-летие снятия блокады. Вместо сокрушительных фактов – кустарная инсценировка. Джейкобсон родился и до 30 лет (до 1958 года) жил в Южной Африке, ужасов апартеида насмотрелся. Он еврей, сведения о Холокосте получил из первых рук. «Богобоязненный» – про то и другое. Но он зачем-то помещает действие в вымышленную страну, которую, изобретя, надо и дальше изобретать – ее жителей, быт, законы и пр. И всё ради того, чтобы наставить читателя поступать морально. Что просто-напросто пустая трата времени. Никакого белого, если он сам не дошел до того, что не надо изводить и истреблять черных, написанными словами в этом не убедишь. Никакого нациста – что умерщвлять кого-либо за то, что он еврей, преступление.
Дело прочно, когда под ним струится кровь, как сказано у Некрасова. На войне воевали и гибли не лозунги и идеологии, а люди. В Блокаду не воевали, а просто гибли – они же. Вытекло струй крови столько, что ни о чем, кроме как о деле, под которым они впитались в землю, вспоминать негоже. Миллион, или сколько их было, погибших блокадников не повод для торжественного мероприятия к круглой дате. Это повод для траура и только, для перечисления их всех, причем не вместе, не грудами в братских могилах, а одного за одним, как я вспоминаю своих бабушку и дядю, и незнакомых мне лично переводчика Франковского, поэта Хармса, художника Филонова, и, и, и… То же и с книжкой Джейкобсона. Кого он в ней, стоя на вершине горы трупов, жертв резни одних другими, каждым каждого, уговаривает вести себя совестливо, по-братски? Не себя же самого.
18–24 февраля
Эта книжка не чета подавляющему большинству в той сотне, которая уже вышла в серии «Проза еврейской жизни», и предполагаю, тем, что еще выйдут. В гораздо большей степени она подошла бы для серий (несуществующих) «Поэзия еврейской жизни», или «Проза жизни людей», или «Проза жизни и смерти». В ней нет ни единого упоминания о евреях. И тем не менее, это книга о Катастрофе, конкретно еврейской, конкретно при Гитлере – имени которого тоже нет в книге. Но и о Катастрофе человека вообще, неизбежно закрепленного за нашей цивилизацией, неизбежно входящего в то или иное, обширное или узкое сообщество людей и одной только принадлежностью к цивилизации и сообществу неизбежно вызывающего к себе вражду других. Вражду, которая нацелена в конечном счете на истребление этого, то есть любого и каждого, человека. И окончится одновременно с гибелью носителей этой вражды.
Книжка называется «Смерть моего врага», написана в 1959 году. Автор, Ханс Кайльсон, еврей, немецкий и голландский прозаик и поэт, прожил 102 года, умер два года назад. На задней сторонке обложки, где помещаются краткие сведения о писателе и произведении, сообщается, что в 1962 году книга была названа «Таймом» в десятке лучших вместе с Фолкнером, Борхесом, Филипом Ротом и Набоковым. Такие сообщения делаются, в первую очередь, в целях рекламы, я их воспринимаю скептически, но, прочитав, готов украсить имя автора окружением еще нескольких замечательных имен.
Это история прихода в Германии к власти нацистов, начала дискриминации евреев, а затем последовательно разворачивающейся общенациональной акции их преследований и уничтожения. Но сделать такое заключение можно только потому, что еще до чтения мы знаем историю Холокоста. В принципе же, у читателя нет достаточных оснований утверждать это – как даже и то, что дело происходит в Германии. Правда, по некоторым косвенным признакам мы несомненительно заключаем, что враг главного героя, от чьего имени идет повествование, – Гитлер, хотя и обозначенный рассказчиком для каких-то своих целей буквой Б. Так же, первыми буквами обозначены и все места, в которых герой бывает. Сразу предупрежу: это не оригинальничание и не литературный кунштюк.
Книги, написанные на эту тему, делятся на документальные и художественные. Первые стремятся представить объективную картину случившегося, но им, по самому замыслу, недостает передачи ужаса как жертв, так и всего предприятия. Вторые занимаются эмоциональной стороной происходившего. Точнее, убеждают, что изобразить эти эмоции сколько-нибудь адекватно невозможно, поэтому персонажи лучших из них, таких, как книги Примо Леви или Имре Кертеса, похожи на людей, от потрясения лишившихся чувств и так и не пришедших в себя. Ханс Кайльсон подошел к предмету совершенно неожиданным образом. Его герой ориентируется только на личные реакции и переживания. Что думают и как оценивают творящееся в стране другие – дело этих других. Он учитывает их мысли и оценки, иногда даже хочет стать на их позицию, но для него смысл имеет не явление, а в первую очередь поступки и слова таких же, как он, отдельных личностей. Именно поэтому не Гитлера-символа, средоточия зла, демонического квази-божества, идола, а Б. – Гитлера без театрального антуража. Для героя куда больше значит то́, что про обаяние и провиденциальное значение Б. рассказывает их – Б. и героя – общий друг, чем то, что содержится в выступлениях Б. И во впечатлении, производимом на народ. Куда больше голос и интонации Б., чем то, что он говорит. И сверстников-нацистов герой видит не как силу, воплощение идеи, орудие замысла, а как конкретных парней, более симпатичных в случайном застолье, менее симпатичных. И в то же время бандитов, палачей, убийц. Живописующих при нем, как они оскверняли могилы – «убивали мертвых», как он это сформулировал. Еще до этого у него и сестры одного из них возникает чувство друг к другу. «В любви должна быть какая-то простота… Хорошо бы плыть в любовь на всех парусах, лететь на облаках высоко и легко…» Он начинает вспоминать историю их отношений, но вдруг обнаруживает, что забыл ее имя. А когда рассказ компании о налете на кладбище заканчивается, «я поднялся, другие ушли одновременно со мной. Любовь должна быть легкой? И в нее можно вплыть на всех парусах, как на облаке высоком и невесомом? К сожалению, нет, Лиза. И теперь я знаю, почему забыл твое имя».
