Во-вторых, процесс Ходорковского-Лебедева, конечно, не тянет на дело врачей, но, осознает это Путин (и каждый из нас) или нет, вся история с ними висит над страной тучей более зловещей, чем дым от пожаров прошлого лета. Попросту говоря, ни одно государственное слово не воспринимается правдивым, если кто-то может сказать «засадить их» – и немедленно засаживают.
И в-третьих, чтобы рука была такой крепкой, как это понимают все сторонники автократии от бабуль до Путина, она должна быть сталинской. Людей должны хватать тысячами, миллионами, нациями, бить, пытать, кидать в вагонзаки, в теплушки, выбрасывать в снег, в глухую тьму – тогда все будут трястись от страха, доносить, есть мороженый хек и сухой горох, и никто не посмеет смеяться над хозяином этой руки, который уверен, что знает, как жить всем прочим. Что то, что он говорит три, четыре, пять часов по государственным каналам связи, в самом деле важно, основательно, убедительно. А не так же пустопорожне и смехотворно, как у Хрущева – и всех следующих.
Я старый человек, так что говорю об этом, в общем, незаинтересованно. Я не политик, у меня нет соображений, как из этого положения выходить. Я не футуролог и не делаю прогнозов. Я просто помню услышанную в детстве байку. Будто бы кто-то признавался Толстому (позднее я где-то прочел, что Чехову, еще кому-то), что до смерти боится генералов. И Толстой посоветовал: а вы посмотрите на него в бане… Комитет комсомола и первичная партячейка не Царскосельский лицей, где можно научиться чему-либо важному, основательному, убедительному. КГБ не школа жизни. Тем более не университет. Спасибо Хрущеву, все знают, кто сидит в Кремле. С верой в свою избранность пора завязывать. А Никите Сергеичу действительно спасибо, несмотря ни на что.
15–21 марта
Михаилу Сергеевичу Горбачеву исполнилось 80 лет. Он был президентом страны, в которой не любят начальство, президентов в особенности. Не любят вообще всех, кто на виду. Исключение сделано для Сталина, который был ой как на виду, но при этом бил, порол, сгнаивал и расстреливал множество людей, а это у нас не только любят безоговорочно, беззаветно, не помня себя, но и уважают выше всех представимых степеней. Потому что – объясняем мы – если нас не пороть и не расстреливать, толку не добьешься, мы будем сутками спать на печи, пить водяру, и страна наша из великой превратится в черт знает что. А страна – главное. Потому что опять-таки: мы себе цену знаем, не бог весть что за цена, сами из себя, если по-честному, ничего не представляем. А страна, она на все способна, начиная с того, чтобы раскинуться от Белого моря до Черного, от Калининграда до Владивостока, и кончая тем, чтобы запустить в космос миллиард баррелей нефти. Вот этой страны он и был последовательно генсеком ЦК, председателем президиума и президентом. За это одно можно невзлюбить до смерти. Но он еще проделал некоторые такие действия и осуществил некоторые такие перемены, при воспоминании о которых граждан поражает апоплексический удар.
Когда в марте 1985 года он стал главным, я решил, что всё, кирдык. С прежними, бронтозаврами, неповоротливыми, одичалыми, я уже научился уживаться. У них были свои представления о реальности, свои цели, методы, условия жизни, своя повседневность – все это абсолютно оторванное от всех и всего. У меня – свои. А этот пришел достаточно молодой, соображающий, что происходит на самом деле, знающий, например, как живут и что думают я и подобные мне, вполне энергичный и понимающий, как взять нас под ноготь. Такому ничего не стоило в самые короткие сроки покончить с ничтожной нашей независимостью, упорным нежеланием строить коммунистическое будущее, анемичным диссидентством. Так же, как я, восприняла его примерно половина того круга, который проще всего и тогда, и сейчас называть интеллигентским: все равно, имея в виду «работников умственного труда», или работяг с головой на плечах. Другая половина, оптимистическая, верящая в добро, справедливость и вообще идеалы, убеждала нас, меня в частности, что нет, он новый, он пришел, чтобы избавить наконец от советского удушья, вот увидите. Я говорил: вот прекратит войну в Афганистане, тогда увидим… Он возьми и прекрати. Ну, спрашивали те. Вот вернет Сахарова из ссылки, тогда и нукайте… Он – раз, и вернул.
Дальше стало походить на сказку о рыбаке и рыбке. Все увеличивающееся число людей говорило: а нормальные выборы? – пора уж. Он распоряжался сделать выборы нормальными, с несколькими кандидатами. Люди: а цензуру бы того, а? Цензура отменялась. Люди: а однопартийная система! Из конституции убиралась статья о КПСС как ведущей и организующей силе… Люди, и я в их числе, стали привыкать к тому, что он, вроде, действительно новый и пробует из этой 70-летней мертвой петли выйти. Варшавский договор? Нет больше Варшавского договора. Нет, елы-палы, Берлинской стены. Доллар стоит не 64 медных копейки, как в неведомом банке, а 90 рублей, как на черном рынке. И вообще, я – и любой – мы в первый раз увидели живой доллар, «зеленый», и изумились, как не только внешне, а и внутренне, что ли, отличается он от рубля, похожего на стельку фабрики «Скороход». Жизнь стала шаткой, ненадежной, опасной – каковой вообще является жизнь. Каковой является жизнь ребенку, когда он впервые выходит на улицу без сопровождения взрослых. Стала уродской – но уродством по отношению к пригожести, а не уродством, выдаваемым за советскую пригожесть. Голодной – но по отношению к сытой, а не подголадывающей и выдающей себя за советскую сытость.
Дальше заграница. Даже так: Заграница. Сказочный эдем, куда попасть нельзя ни при каких обстоятельствах, никогда. И вдруг! Армия, которая стояла там, в чужих краях, через 40 лет после окончания войны, как будто так и надо, как будто только так и может быть, а если хоть на миг усомниться, вселенную разорвет в клочки, стала повзводно и поротно рассаживаться по вагонам и – нах ост. Из двух зон с кличками Фээргэ и Гэдээр возникла довольно хорошо известная страна Германия. И наконец – все знакомые, приятели, близкие, исчезнувшие за последние 20 лет «по израильской визе», с которыми остающиеся прощались навсегда, как над могилой, оказались достижимы. Живы. Советских граждан – ничтожных, непроверенных, обдерганных, словом, недостойных – стали выпускать. Туда. Как в какую-нибудь Украину. Меня – в 1988-м. Я прошел через 13 инстанций, и мне выдали заграничный паспорт и поставили в нем выездную визу. В нее от руки было вписано «в США». После четверти века отказов из ОВИРа на любые, из любых стран, любых университетов, приглашения. И, перелетев через океан, я их всех увидел – кого за эту четверть века похоронил, кто похоронил меня.
Что ты так пыхтишь? – одернут меня и будут, разумеется, правы. К чему этот пафос? Подумаешь, заграница… Ну да. Вы хотите сказать, норма. И не обязательно привлекательная. Но скажите это сейчас северным корейцам. А тогда ими были мы.
В 1996 году в день выборов президента мне позвонил в середине дня Аксенов и сказал: «Давай погуляем, вечером где-нибудь посидим, а то я как-то места себе не нахожу». Ельцин и Зюганов шли ноздря в ноздрю, и, пожив десять лет без коммунистов, снова лезть в их землянку не хотелось. Мы встретились, ему, оказывается, позвонил за это время Окуджава, сказал примерно то же, что он мне, и, узнав наши планы, предложил к ужину сойтись у него. А потом позвонили еще из «Общей газеты» и пригласили всех к половине двенадцатого вечера выпить – по случаю, все равно, победы или провала. Когда мы туда приехали, уже было известно, что выиграл Ельцин. Сошлось много народа. Неожиданно к Окуджаве подошел Горбачев и стал с горечью говорить, как был поставлен в неравное с другими кандидатами положение. Лишен доступа к избирателям, телевизионного времени, выхода в СМИ. Окуджава выслушал и с проникновенной своей интонацией сказал: «Михаил Сергеевич, вам не о чем беспокоиться. Вы поставили себе памятник при жизни».
