29 марта – 4 апреля
То ли помню, то ли позднее вообразил и явившуюся в воображении картинку запомнил. Маленький мальчик, я сижу на плечах отца, мы куда-то идем, и вдруг он от чего-то резко уворачивается или через что-то перепрыгивает, и устойчивость моего положения, не говоря уже удобство, внезапно и начисто исчезает. Подо мной нет ничего, и одновременно возникло нечто не бывшее до этого, другие мышцы шеи, ключиц, спины, на которых я еще не знаю, как удерживаться. Твердость мироздания, наклон осей, верх-низ, право-лево – отменены. Через мгновение все возвращается, но потрясение от испуга, от близости крушения какое-то время еще живет во мне.
Этот момент промелькнул в памяти в 10-х числах февраля, когда я смотрел один из репортажей из Японии. Апокалиптические кадры были, с одной стороны, смягчены, «обезврежены», адаптированы к безопасному просмотру на уютном диване. С другой – я увидел их, как никогда не увидел бы в реальности, даже не с птичьего полета, а с геликоптерного, с аэропланного, во всю ширь и даль. Как одно целое. Как в рассказе Эдгара По «Низвержение в Мальстрем». И хотя этот, японский, Мальстрем был только частью общего ужаса, но на меня впечатление производил сильнее, чем всё вместе: кораблик, уже захваченный его краем, изо всех сил пытался вырваться из питоньих колец гигантской воронки. Кажется, в эту секунду эпизод с пошатнувшейся вселенной на плечах отца и пришел на память. Кто-то, чьи плечи раскинулись на много миль, дернулся, пошевелился непривычно для того, кто на них расположился – в данном случае для Японии, – и мир пошатнулся.
В последние десятилетия особый размах в нашей жизни набрала тема природных, космических, техногенных катастроф. Первичный ее источник лежит в мысли о конце света, разговоры насчет этого идут, по-видимому, со времени его создания, во всяком случае со дня изгнания из рая. Раневская рассказывала, что ее домработница, уходя на рынок, повторяла «творог», «помидоры» и в дверях завершала: «Да, чтобы не забыть – у четверг конец свету». Признаться, я не вижу, что такое наши дни принесли в этот сюжет качественно новое. Сосулька (детское слово, безобидное, хрустальный лед, ждущий, чтобы его безмятежно сосали) упала, убила младенца, девушку. Затонула субмарина. Сель поглотил киногруппу. Саяно-Шушенскую станцию затопило. Ураган в Нью-Орлеане, цунами в Таиланде, все землетрясения. Всегда что-нибудь в этом роде случалось: падало, тонуло, смывалось. Жертв было много меньше – однако пропорционально количеству населения процент, может, даже и повыше. По телевизору не показывали – вот вся разница.
Новое появилось в нашем отношении к бедам. И, соответственно, к их угрозе, к опасности. Так называемый «золотой миллиард» живет в хороших квартирах. По ходу японских событий брали интервью у бывшего министра нашей атомной энергетики, вид у него был неважный, но скорее потому, что посидел бедняга в американской тюрьме, да и здесь потаскали. Говорил ни два ни полтора, с уклоном в угрюмость, а за спиной у него были стеклянные двери, хрупкая мебель, люстра над головой. Как представить себе, что все это подхватит волна и унесет в Мальстрем, поугрюмеешь. Между тем развитие человечества только к этому и ведет. Когда заходишь в казино и срываешь банк за банком, вряд ли вдруг прекратишь игру. С чего это? Да и захочешь, не дадут. Остается только умножать ставки. Тарантас тебе уже не подходит, давай автомобиль. И не дровами же плиту топить, не из колодца воду таскать, подводи газ, тяни трубы, строй ГЭС, АЭС. А ведь непрочно все – как шифоньерка у министра. Нервничаешь, готовишься к поломке, покупаешь страховку. Во всем видишь коварство техногена.
Со мной в младших классах учился мальчик, он изобретал излучение, невидимое, но тверже брони. Он его в любую минуту мог включить, и оно окружало его, как скафандр. Тот, кто захотел бы его стукнуть кастетом или ножом, сломал бы руку, порезался. Торжество безопасности и господства – освобождение от комплекса. Идея, витающая в воздухе, чтобы не сказать архетипическая. К примеру, только что вышло переиздание книжки Башевиса Зингера для детей – «Голем». Я ее прочитал перед тем, как дать внуку. Голем – существо где-то между роботом и каким-нибудь из младших демонов. Надо вылепить из глины огромную куклу и магическими заклинаниями оживить. В результате получаешь всемогущего слугу, выполняющего любое твое желание. Тот же принцип, что у моего одноклассника – заменить свою беззащитность и немощность на неуязвимость и силу придуманного изделия.
История, рассказанная Зингером, не столько сказка, сколько притча. Она поучительна, мудра, основана на знании человеческих пороков и добродетелей. Есть заданные свыше и принятые людьми условия существования и земных возможностей. Делая голема, мы переходим их границу. К мистическому поступку ни в коем случае нельзя примешивать дополнительные намерения и мотивы. Само по себе право на овладение нездешним знанием дается для осуществления доброго дела: спасти невинного, восстановить справедливость. Включение сюда еще чего-то, хотя бы по видимости также направленного на добро, может поломать весь механизм предприятия, привести к новой «порче мира». Главный герой справился – не без тяжелых потерь – с трудностями. Но у меня остался осадок. Толчок к изготовлению голема дало естественное желание выручить человека из беды, которую породило зло. Только так и бывает. Но осуществление выручки главный герой возложил на сверхъестественную силу. Это, осмелюсь сказать, не совсем честно. Не по отношению к зачинщику зла, а по отношению ко мне. Мне-то что делать, попади я в беду?
Ответ, по моему разумению единственный, сегодня дали японцы. Они встретили катастрофу с достоинством, о котором нынешнее время забыло. На фоне лепета нашего руководства, убогой патетики думцев по поводу победы над Японией в 1945 году, бессмысленных цифр радиации на Сахалине это особенно бросалось в глаза. Японцы встретили землетрясение и разрушение ядерных котлов без жалоб на враждебное внешнее окружение, антисемитизм, русофобию и близость Луны к Земле. Они погибали, плакали над погибшими, уважали друг друга. Делали свое ежедневное дело. Выстаивали, жили. Всё сами.
5–11 апреля
Центральным событием театрального фестиваля «Золотая маска» в первой половине марта была специальная программа «Польский театр в Москве». Центральным лицом программы был режиссер Кшиштоф Варликовский, а центральным спектаклем – «А(поллония)» в его постановке. Варликовский – яркая фигура современного сценического искусства, лидер нынешней театральной моды. В Москве он дал интервью, его несколько раз перепечатал Интернет. Название обращало на себя внимание, это была фраза, произнесенная Варликовским по ходу разговора – «Искусство спасут гомосексуалисты и евреи».
Кто хочет праведно возмутиться или даже подвести очередное обвинение в антисемитизме под это сопоставление «народа Божьего» с «содомитами», не торопитесь. Я процитирую весь отрывок, в котором она прозвучала. «Мне очень повезло: я всегда был чужаком. В Щецине – в силу своего гомосексуализма (представляете себе, каково было быть геем в рабочем коммунистическом городе?), в Париже – в силу того, что я был иностранцем, в Кракове – в силу своего европейского бэкграунда. И да, не забывайте, что я еврей. Моя инакость была и остается источником вдохновения. Искусство спасут гомосексуалисты и евреи: они смотрят на все как бы со стороны, это очень творчески плодотворно».
