Те, кто ставит на одну доску Холокост и три кошмарные ночи Дрездена, стремятся вывести дело исключительно в нравственный план. Отсюда и отношение к числу убитых как к числу вообще: 25, 500 – просто сочетания цифр. Тысяч. Миллионов было бы еще внушительнее. В ход идет и то, что, поскольку такое количество мертвых не представлялось возможным похоронить, семь тысяч их было снесено на рыночную площадь, где и сожжено: там и там кремация, не так ли? Однако производственный процесс и военные действия находятся как категории в заведомо разных плоскостях; такой доски, на которой их можно расположить одновременно, нет. А при этом с тремя числами февраля 1945 года, если ты немец и это был уничтожен твой родной город, надо что-то делать.
Легко говорить: опыт нацизма изжит, к нему нет возврата. Нацизм не Версальский договор, который можно выбросить в мусорный бак. Дюжина нацистских лет изживается, мы видим, на протяжении 66, и это не конец. То, что было, было не явлением времени вроде переселения народов или похолодания, а и жизненной философией и повседневной практикой. Я живу в стране, не только не желающей изжить свой советский мрак, а ей в нем уютно, он по ней. Я не германофил, чего нет, того нет. Но мое уважение и мое сочувствие к тем, кто две трети века с трудом и болью продирается сквозь налетающие из страшного прошлого тени кошмаров, сильны и неизменны.
17–23 мая
В последние годы мы наблюдаем расцвет, если не разгул, мемуаристики. Как недавно заметил журнал «Нью Йоркер», к концу 1990-х воспоминания и откровения, шедшие потоком, хлынули цунами. Книги о своем прошлом пишут имена – президентов, магнатов, телохранителей, любовниц, шпионов. Говорят, что всегда так было. Так да не так: перечисленные были прежде репутациями: властолюбца, денежного мешка, денщика, распутницы, соглядатая, теперь – властителей умов. Мемуаристы прежних эпох писали, не забывая, что еще живы современники и они могут, если соврешь, одернуть. Нынче само понятие мемуаров стало условным. Подавляющее большинство их не попытки воспроизвести минувшее, а корректировка его с точки зрения сегодняшнего дня. Опровергнуть их невозможно – плюрализм мнений.
Подмена бывшего небывшим – как денежная реформа, я их пережил минимум пять. Вчерашний рубль объявляется фальшивым – оказывается, он сегодняшний гривенник. Между тем память о том, каково было прошлое, чрезвычайно важна для настоящего: мы можем их сравнивать и отдавать предпочтение той или иной практике, причем не по книгам. Мне очень бы не хотелось выступать в роли обличителя, брюзги типа «раньше было лучше». Раньше было хуже – был ГУЛаг, были шпицрутены, пещерное существование, ничтожная продолжительность жизни. Но от деревенской старухи, вспоминающей на ТВ, как хорошо было при советской власти, когда еще работало сельпо и хватало копеек купить буханку хлеба и к ней ирисок, нельзя требовать, чтобы она прибавляла: правда, и в концлагеря на баланду и пайку загоняли. Ей было лучше, она искренна и честна. Но такие не пишут мемуаров. Пишут те, кому писать – простое дело. И включить компьютер – простое дело, и выйти во всемирную паутину, и там напечатать «а + б = любовь были здесь СССР». А если позабористей, то и настоящего издателя найти не больно-то сложно.
Я не педант, требующий пунктуальности в описании действительности. Знаменитый актер Энтони Куин, сыгравший главную роль в фильме Феллини «Дорога», рассказал: «Помню, один раз давал я журналисту интервью. Я всегда отношусь к этому всерьез. Когда интервьюер отбыл, подходит ко мне Феллини и говорит: «Тони, с какой стати ты выложил ему всю правду – банальную, заурядную? Сказал, например, что твоя мать из племени мексиканских индейцев. Почему бы не заявить ему, что твоя мать – индейская принцесса?» Плоды и порождения фантазии были для него всем на свете».
Средняя человеческая жизнь довольно – чтобы не сказать, весьма – заурядна и сера. Гораздо интереснее, глядя на составляющие ее части, представить себе, что бы можно было сконструировать из них другое. Подход Феллини – творческий и, по мне, плодотворный, перспективный. В выдумках есть единственное «но» – у них два аспекта: публичный и личный. Если бы Куин назвал свою мать индейской принцессой, он не погрешил бы против того, что она мексиканская индианка. И он никому (при условии, что не стал бы претендовать на трон вождя) не принес бы вреда. Кроме матери. Вполне вероятно, что она не хотела бы выглядеть самозванкой, ни на этом свете, ни на том. Меня такие розыгрыши, такая игра с обыденностью, одурачивание вроде первоапрельского не смущают. Сразу оговорюсь: пока их содержание не превращается в клевету – все равно, на меня или на кого-то, про кого я знаю, что сказанное о нем – ложь. Есть категория людей, которых такой поворот не трогает. Я сказал одному знакомому, что вставил в свою новую книгу эпизод из нашей общей молодости, когда он попал в неприятное и одновременно смешное положение, – и что я, естественно, изменил его фамилию. Он запротестовал: верни настоящую – на эпизод наплевать, хочу быть упомянутым. И есть люди, наоборот, с обостренной приверженностью фактам. Ахматова, которой досужая молва очень старалась приписать роман с Блоком, проговорила в ответ на мое подшучивание: «Я прожила мою, единственную, жизнь, и ей нечего занимать у других. Зачем мне выдумывать себе чужую жизнь?»
Нынешняя забористость – это не мама – принцесса, отнюдь. Феллини от своих выдумок выгоды не получал. А нужна выгода – и сегодняшнему сочинителю, и сегодняшнему издателю. Как известно, спрос диктуется сиюминутным интересом. Не воспоминания нужны и не фантазии, а то, что лучше идет. Изнанка того, что лучше шло прежде. Шло коммунистическое, потом анти, теперь анти-анти. Шло, что Пушкин ах какой поэт, потом что поэт как поэт, теперь что а на фиг нам вообще поэты. Вот и думай, как интереснее вспомнить. Как в старом анекдоте: еврей спрашивает ребе, каким годом записать новорожденного. Будущим, тогда раньше в школу пойдет, раньше институт кончит, в армию не попадет? Зато в классе могут как младшего обидеть. Прошлым, тогда в классе может за себя постоять? Зато в армию сразу после школы. Вариант записать тем годом, в котором он родился, не разбирается. То же нынешний мемуарист: он помнит, как было, но пишет, как, по его мнению, должно было быть. Как он хотел бы, чтобы было. Ему было хорошо, советское государство дало бесплатную дачу, машину, он вспоминает это с удовольствием. Он видел, что миллионы посажены без вины, но вспоминает это словами «был порядок», «без причины не забирают», «болтунов надо стращать», «да и откуда мне знать?». Он и сейчас живет на этой даче – какая уж тут десталинизация.
Это случай распространенный, фальсификации злонамеренной. Но я хочу кончить совсем другим. По моим понятиям, любое, даже сделанное из лучших, не корыстных, побуждений, искажение прожитого недопустимо. Как, например, оценить сочиненные «воспоминания» о Холокосте? Таких книг уже несколько, их авторы не попадали в Катастрофу, некоторые даже не евреи. Одна из них, датчанка, после разоблачения объясняла: «Это не настоящая реальность – это моя реальность, мой путь выживания, я всегда чувствовала себя еврейкой». Ее книга сочувственная. Но внутри меня все протестует. Эта подмена реальности литературой, на первый взгляд, кажется невинной пробой нового жанра: смешения факта с фантазией. Но фантазия от этого становится прямым обманом. То, что для тех было жизнь и смерть, для поддельного мемуариста только слова, формально даже похожие: «жизнь», «смерть». А тех уже нет – объяснить разницу.
