Осенью 1944-го мать его жены назначили к отправке в Аушвиц (отец умер в Терезине), дочь и зять решили ее сопровождать. Прибыв, мать немедленно попала в список отбракованных в газовую камеру, для дочери невозможно было оставить ее без поддержки, она ушла с ней вместе. В конце войны Адлер вышел на волю и вскоре эмигрировал в Лондон. Кроме двух книг документально-аналитических, он написал еще пять романов и много стихов. Во всех его художественных произведениях так или иначе фигурирует лагерный опыт и глубокое, в деталях, органично усвоенное знание материалов о истреблении. Ни то, ни другое не выделено в судьбах его героев как экстраординарное. Под углом зрения автора это еще один эпизод в жизни любого европейского еврея – в определенной степени соразмеримый с психотравмами детства, школы, общества. Здесь можно увидеть дань кафкианству. Но если у Кафки невыносимость жизни, включая бытовой ее аспект, предопределена самой конструкцией человеческого существования, то у Адлера лагерная зона сконструирована уже человеком с заведомой практической установкой на то, чтобы жить в ней было невыносимо. По-другому этот подход отражен в коротких посвящениях, предпосланных его выполненным с подчеркнутой объективностью исследованиям. «Терезиенштадт» посвящен Гертруде, «в течение тридцати двух месяцев делавшей для своей семьи все, что могла на пределе сил»; «Администрированный человек» – погибшим в лагере его родителям.
Мучения, выпавшие, свалившиеся, ниспосланные самым обыкновенным людям, все равно в Аушвице, в Гулаге, под бомбами, в облавах, не принесли человечеству ничего положительного, ни единой крупицы. Никакой душеспасительной перемены мировоззрения, никакой закалки. Не говоря уже – справедливости. Так утверждают бесспорные в этой области авторитеты начиная с Варлама Шаламова – вот и Ганс Гюнтер Адлер тоже. Я не знаю, ни почему, ни зачем это произошло. Ради страха Божия, подзабытого человеческим родом? Пусть так – но на сколько его хватило? Уходит память о Терезине, о Колыме, некоторые уже представляют это как нечто пожалуй что и полезное, необходимое, «упорядочивающее». А какая была в 1930-е, в 1940-е боль, когда узнавали о тех, кто только что стал лагерной пылью! И как больно сейчас, когда вот-вот окажется, что мучились они даже ни для чьей памяти.
Правда, придут новые мучения, отложатся новой мучительной памятью о себе. Чего-чего, а этого добра хватит.
19–25 июля
Регулярно по телевидению, в журналах-газетах всплывает сюжет о роботах. Все больше схожих с человеком. Специальные культурологи и журналисты немедленно начинают взволнованный разговор о скором приходе нового людского рода: он будет жить не как нынешний, а сотни лет. Так вот – чем им заниматься так долго, не наскучит ли? Перед летом, к примеру, прошла такая волна: показывали квази-тетку, улыбавшуюся и что-то отвечавшую оператору, квази-мужичка, потрясающе складывавшего кубик-рубик. Футурологи тут как тут, с нечеловеческой важностью, с убийственным занудством высказались в том смысле, что они к такому повороту дел давно готовы. Сюжета этого, думаю, хватит и на следующие 500 годков и на 1000. Только зачем человечеству человекоподобные киборги, если оно не очень знает, что делать со стариками теперешними, с нами? Об этом бы потолковать. Ведь всех касается. Все, если не умирают прежде прихода старости, в нее въезжают, вплывают, вбредают. Да и не доживающим дано наблюдать ее со стороны: на улицах, в скверах, в сберкассах.
Подходы к этой теме существуют разные, самый разработанный – и самый внедряемый в сознание людей – демографический. Дескать, человечество «стареет», молодым и работоспособным приходится кормить все большее число немощных. Это приводит к трудностям и конфликтам, экономическим, социальным, политическим. Такого рода наблюдения, а главное, производимые из них выводы, прямо примыкают к (если не вытекают из) мальтузианской теории перенаселенности. Когда я учился в школе, имя Мальтуса звучало несравненно чаще, чем можно сейчас вообразить, а тогда объяснить. Почему-то его (родившегося в середине XVIII века) изображали одним из самых злостных извергов человечества, наймитом и прихвостнем империализма. Правда, рыцарское благозвучие, слышавшееся в его имени, сводило нападки на нет. А когда в начале 1990-х я год жил в Оксфорде и проходил мимо Джизус-колледжа, который Мальтус окончил, то ничего кроме симпатии и уважения он во мне уже не вызывал. И заключения, к которым вела его теория, что бедность бедных проистекает не из-за эксплуатации их богатыми, а из-за их размножения, за которым не успевает производство продуктов питания, выглядели вовсе не человеконенавистническими, как припечатывали их наши ботаничка, историчка и учительница основ дарвинизма, а довольно логичными. Тем более что Джизус-колледж располагается недалеко от городского рынка, где наблюдалось скорее изобилие, чем недостаток еды.
Конечно, прогресс медицины, таблетки и меры социальной помощи прибавляют стареющим людям по десятилетию, а то и двум. Некоторый переизбыток стариков сравним с положением транспортного парка в нашей стране, где после покупки нового автомобиля старую развалюху не выбрасывают, а дарят подрастающим детям или безмашинному дядюшке. Но и то и другое не катастрофа, а затруднение, его можно «разрулить». В России граждан пенсионного возраста грубо приблизительно 20 %. Примерно столько же и тех, кому еще нет пятнадцати лет. То есть шестеро из каждого десятка должны кормить, кроме себя, еще двух малолеток и двух пенсионеров. (В США чуть больше одного пенсионера, в Израиле одного. Но в Израиле же еще и одного религиозного.) Это много, социальная дисгармония на вид угрожающая. Однако въедливые борцы за правду постоянно приводят сведения о куда более угрожающем воровстве высших, средних и низших эшелонов власти. Числа похищаемых миллиардов где однозначные, где двузначные, и на борцов никто в суд не подает. Если всё сложить, то государство запросто и этих двух зажившихся потянет, и еще парочку. В общем, как сейчас говорят, не переживайте.
Хотя, конечно, не раздражать разнообразные эшелоны власти эта одна пятая часть населения не может. Выказывать раздражение публично мешают две причины. Во-первых, это голоса на выборах – с которыми, с выборами, не так уж трудно совладать, научились, но все-таки десятки ведь миллионов. Во-вторых, как отмечено в начале колонки, и сами эшелоны к преклонному возрасту, погромыхивая, ползут. Даже Путину, по умолчанию вынесенному за скобки подозрений в неблаговидных поступках, на будущий год 60. Как говорил солдат Швейк – призадумаешься.
Если дурака не валять, катастрофа старости – явление никак не общественное, а исключительно личное, для каждого индивидуальное, и лишь под таким углом зрения – универсальное. У старости нет будущего. Тем самым у нее нет настоящего, ибо настоящее без будущего – просто тиканье часов и перелистывание настенного календаря. А для того, у чего нет будущего и нет настоящего, прошлое превращается в свалку случайностей, ошибок и просвистевших мимо, как сквозняки, мгновений счастья, которое уже не вспомнить, в чем выражалось и почему так называлось. Прибавим к этому неуклонное изнашивание организма, телесные боли, слабеющий ум, учащающиеся приступы малодушия, прижизненное забвение. И что можно с этим поделать? Ничего. Потому что нечего. Жить, как всегда жили. По-разному жили: окружали каким-никаким уходом – оставляли помирать в пустой избе – запирали в удушающих камерах. Что есть у старости этому противопоставить? Было такое поверье, что с годами приходит мудрость. Может, когда-то и приходила, но не сейчас. Сейчас в лучшем случае хитрость. Так в ней ни у какого возраста нет недостатка, стало быть, и тут молодые обскачут.
