Одновременно на него обрушивалось на родине благодарное признание читателей: порядочных, преследующих гуманные цели, преданных идее свободы – и искреннее восхищение антитоталитарно настроенного большинства граждан на западе. Он был талантлив, ярок, крепко держал в руках поводья интереса к себе и чутко реагировал на малейшие колебания их натяга. Он полунашел для себя, полуустроил сам уникальное в те времена место. В монолите государственной мощи он, как вольное семечко, обнаружил трещинку, в которую вцепился корнями. Государство тоже не хотело выглядеть голым камнем, ее этот эдельвейс устраивал как метафора разнообразия, свободы, красоты, приятная и для собственных глаз, и исключительно полезная для чужестранных. Вред от него был чисто гипотетический – что трещинка от его усилий раздастся. Правда, и впечатление опасности производил, честно говоря, невеликое, но задача впечатлять была возложена не на него, а на контраст: монолит создавали армия, флот, ракеты и КГБ – чем беззащитней цветок, тем сильней эффект.
Диссиденты настоящие были неприятны не только начальникам. Обыватель не любит, когда его нервируют сильней, чем он хочет и готов. Он предпочитает находиться в легком, не потрясающем основ возбуждении. Аресты, неправосудные процессы, регламентированные властью приговоры, голоса Америки и прочие – чересчур. Вроде бы надо протестовать, а кто этих правдолюбцев просил на такой риск нарываться? Фига в кармане – в самый раз. Евтушенко попадал в яблочко: его фига была длинней любых других на фалангу пальца. И наказывали его в самый раз: отменяли выступление, откладывали на месяц поездку в Мексику. Это вызывало законное возмущение, но не портило настроение сверх меры, как смерть Марченко и Галанскова или кормление через трубку Сахарова.
Если я сейчас заявлю, что после всего сказанного испытываю к Евтушенко расположение, меня обвинят в лицемерии. Мне все равно, испытываю. За ним не числится личных подлостей и числятся добрые дела. При такой судьбе и тех ситуациях, в которые она его (он ее тоже) загоняла, этого для симпатии достаточно. Кроме того, мы знаем друг друга и время от времени разговариваем на протяжении больше полувека, а с чего бы так, если нет со-чувствия? А главное, не о нем разговор. Я знал не одного человека, подобным образом сделавшего себе при советском режиме имя и карьеру и искренне считавшего себя диссидентом. Будь наш язык английским, это могло быть правдой. Ведь диссидент по-английски в самом деле значит инакомыслящий, ничего другого, а разве они не мыслили инако? Вернее, инако, но помня наизусть катехизис мышления официально установленного. И так и шли – одной ногой по ту сторону разделительной линии, другой по эту.
По-русски значение некоторых слов не соответствует иностранным. Интеллигенция, к примеру, не означает ни интеллектуальности, ни сбора сведений, как означает там. И диссидентство не отступление от назначенной сверху линии, которую легко выдать за неверно понятую к исполнению, чтобы затем уверять, что сам-то понял, как следует. Диссидентство у нас есть то, за что полагается тяжелое, жестокое, неадекватное наказание. Как сказал моему приятелю-диссиденту таксист, всю дорогу наблюдавший в зеркальце преследование его машины черной «Волгой»: «Сдавайся, парень».
Это я просто для осведомления интересующихся. Переменить сложившийся за послесоветскую эпоху подход к тому, что было в советскую, едва ли удастся. Такой взят курс. На солидных, успешных, приятных – не на жертв с идеями.
13–19 сентября
В 1926 году молодой Йозеф Рот, еще не оцененный как писатель, но уже заметный как журналист, написал книгу очерков «Дороги еврейских скитаний». К этому времени он несколько лет проработал для венских газет, после чего принял приглашение стать постоянным корреспондентом «Франкфуртер цайтунг». Его не раз посылали за границу. Наблюдения над жизнью евреев во Франции и Советской России, прибавившись к немецким и австрийским, вместе с детскими и подростковыми впечатлениями от захолустных Брод, затем юношескими от Лемберга стали естественным содержанием «Дорог». В 1937 году, уже бежав от Гитлера в Париж, Рот написал предисловие к новому, намечавшемуся в Голландии изданию. Так что кроме художественной и аналитической, книга имеет еще ни с чем не сравнимую ценность са́мого непосредственного слепка с действительности. Сделанного человеком пронзительного, проникающего под поверхность вещей зрения, с позиций уже сложившихся, прочных, не подверженных колебаниям. А так как в 1939-м он умер, то книга передает нам его свидетельства без поправки на знания, принесенные Холокостом, без посткатастрофного осмысления. С одной стороны, сиюминутные, поскольку ситуация менялась от недели к неделе; и в то же время оценивающие события еврейской жизни с основательностью ветхозаветных хроник.
Замечательная книга. И ошеломляющая. Как непредусмотренный историей документ времени. Что Йозеф Рот умница, причем ума незаурядного, ясно с первых фраз. Его замечания остры, неожиданны, точны, суждения основательны, убедительны, охватывают явление со всех сторон. Описания мелких сценок, проходных эпизодов, случайных характеров так же проницательны и впечатляющи, как картин панорамных. Если кто-то или что-то вызывает у него порицание, презрение, отвращение, а кто-то или что-то одобрение, сострадание, восторг, не ищите причину этих реакций, этих чувств в том, что такой у него специфический вкус, особенное воспитание, оригинальность, предпочтения. Его ви́дение жизни, критерии, нормы понятны всем, его жизненная позиция общечеловечески привлекательна. И вот, при таком миропонимании, чутье, схватчивости, образованности, даре различения он пишет о насущных на то время проблемах еврейства, не упоминая, стало быть, не чувствуя, приближения ужаса, конца. Всего за семь лет до прихода нацистов! Он пишет о безвыходности положения, умножающихся трудностях существования, возрастающем унижении европейского еврейства. А на пороге стоит гибель, еще год, максимум два, и она обрушится, никого не щадя, на все шесть миллионов, сметет их с лица земли!
Претензии не к Роту. Ему, наоборот, моя признательность за то, как честно передает он атмосферу, настроения и обстоятельства. Мы привыкли к рассказам о том, как положение постепенно и рывками ухудшалось, становилось все менее выносимым, а потом облавы, арестантские эшелоны, бараки, непосильный труд, голод, душегубки, печи. А он конца не застал, зато реагировал на сдвиги, множество малых сдвигов, фиксировал их, давал оценку. Пессимистическую, грозную, мрачную. Но не ужасающую. Потому что так устроены люди, те, о ком он писал. Воображение пугало их гнетущим будущим, зато воспоминания рисовали картины сносного, а то и хорошего прошлого. Дела все хуже, совсем никуда, но еще недавно было ведь не так уж плохо. Почему ориентироваться на крах, а не на спасение, на ад, а не рай?
Когда пишет настоящий писатель, пересказывать его своими словами – жалкий труд и бесполезный. Постараюсь хотя бы просто перечислить основные идеи – одновременно и болевые точки – книги Рота, но без цитат не обойдусь.
Он убежденный антисионист. Двадцатые годы – расцвет национализма в Европе, по буйности, возможно, сравнимый с нынешним. Разве что на иной, более ранней стадии. Национальные права и национальная автономия – главные лозунги. Родная земля – главное обоснование. Не было его только у евреев. Тем не менее они добились – с оговорками, с изъянами – статуса нацменьшинства. Но даже достигни они всех целей, какие ставили, «это не дало бы ответа на центральный вопрос: не образуют ли они собой нечто большее, чем национальное меньшинство европейского толка? Нечто большее, чем «нация», как ее понимают в Европе?». (Через три года он напишет: «Они, пожалуй, нация будущего, предвосхищающая возможные национальные формы. Государственность, войны, победы и поражения – все эти грубые формы «национальности» евреи давно миновали».) Это главный довод против основания своего государства. В этом случае «у евреев, наверно, появится своя страна, но исчезнут сами евреи». Не надо забывать и о том, что «евреи, увы, еще и стреляют». И что они «невольные исполнители европейской политики. Едва ли им удастся стать нацией с новым, неевропейским лицом».
