Единственно общее у всех людей – боль. Любовь, злоба, правда, ложь, справедливость, подлость – у разных индивидуумов и групп похожи, но не одни и те же. Потому и законы – у Тамерлана такие, у Наполеона другие. Боль в зажатом дверью пальце – одна и та же. Пересмотр причиненной кому-то боли на предмет ее остроты, продолжительности, степеней применения, новое соотнесение ее с историческим контекстом, учет как можно большего числа фактов и подробностей представляется автору статьи и автору книги так же, как мне, косвенным участием в причинении ее. И для того, и для другого, и для пишущего эту колонку неприемлемы попытки внести градации в человеческие мучения. Мы отказываемся рассматривать неточности в описании пыток, унижений, казней. Отказываемся рассматривать государственно утвержденное, официально принятое истязание людей как исторически оправданный институт наравне с институтами власти, войны, хозяйства, торговли. Наконец, отказываемся рассматривать его как саму историю. Ибо, доказывают и автор книги и автор статьи, инквизиция не исчезает с лица земли, а только превращается из религиозной в классовую, партийную, политическую – в инквизицию, проводимую толпой, которая называлась в советское время и готова называться сейчас общественностью. Или, как кричал на Ватиканской встрече крупнейший историк Инквизиции Карло Гинзбург по поводу двусмысленного отречения католической церкви от «перегибов» Святой Инквизиции: «Не “сожалею”. “Сожалею” – слишком легко. Я хочу слышать, что папа сказал, что ему стыдно!»
Мы ругаем Путина, как говорится, от и до. Но одного ему нельзя вменить в вину: он не вмешивался в нашу частную жизнь. Он бесконечно мелькал и продолжает мелькать на телеэкране – так вольно́ нам включать телевизор. На то, что мы говорим друг другу, что думаем, чего хотим, власти сейчас в высшей степени наплевать… Если, конечно, у нас нет чего-нибудь, на что она или те, с кем она в стачке, не захотят позариться. Или если ей не покажется, что мы перебегаем ей дорогу. Тогда она – всё: и следствие, и суд, и свидетели на суде, и аутодафе. Благо не далеко ходить. Вспомнить, чему учили всего 30–40 лет назад в школе Госбезопасности. Вернуть стране гимн, который лагерные репродукторы пели на утреннем, в ледяной тьме, под мотающимися в метель фонарями, под лай псов, разводе нашим отцам, матерям, дедам, бабкам. Родителям тех, кто стал сегодня средним классом, всё более властью любимым, а на худой конец даже остался беднотой, правда любимой поменьше. Путин уверяет, что за народ жизнь отдаст, что ничего дороже России для него нет на свете. Но не то чтобы сказать, что ему стыдно за оперов и вертухаев КГБ, топтавших, увечивших – инквизировавших этот самый народ и эту страну, ему и «сожалею» из себя не выдавить.
Это, а не злонамеренное избегание прямого разговора с ним, в котором он обвиняет «внесистемную оппозицию», причина их невстречи. Он не хочет говорить правду. Он считает, что тому, кто не говорит правду про то, что было, будут верить, если он заведет речь про то, что есть. Он хочет называть людей, думающих самостоятельно, по-честному, свободно, – внесистемной оппозицией. Что значит, что позиция – он, и система – он, а они должны быть благодарны, что он нашел для них название, не нарушающее «культурный код». Он хочет сидеть во главе стола, давать то одному то другому слово и безнаказанно, без права на ответ, одергивать неугодных шуточками «люмпен-кода» про ковыряние в носу и обрезание. Ну добавит он себе этим процент электората, ну вытолкнет за границу процент башковитых. Ну отстанет Россия, как тогда Испания, еще на столетие-другое в науке и образовании.
6–12 марта
Позвонила давняя приятельница, времен, как выражался Шекспир, «горячей юности». О том поговорили, о сем, об операциях глазных, полостных, шейки бедра, коленной чашечки. О получившем Оскара фильме «Артист» – которого мы оба не видели. Наконец – о главном. Она сказала, что стыдно в этом признаваться, но она захвачена предвыборной суматохой. Плохое слово. Шумихой. Опять не то. Лихорадкой, предложил я. Фивер по-английски. Песня такая была у Элвиса Пресли, а после него у всех подряд. Фивер ин зе морнинг, фивер ин зе найт. Лихорадка утром, лихорадка по ночам. Не могу, сказала приятельница, от телевизора оторваться. Ее уверяют, что интернет круче, но у нее нет Интернета. А ты, спросила меня. Я ответил: понимаю тебя. А сам, она настаивает, подсел на этом деле? Я собрался с духом и сказал: нет, сам не подсел.
Долго слишком кампания тянулась. Путина выбирали аж 12 лет назад. Уже тогда драйва не было. 8 лет назад все еще выбирали, мухи от скуки мерли. Но хотя бы Дед Мороз был знакомый, знали, какие у него в мешке подарки, какие в загашнике шутки, какие приемы дзюдо. А когда через четыре года ввели в оборот Снегурочку, уже требовалось подносить к ноздрям электората нашатырь, чтобы шевелился. И чем изящнее рокировались, прикрепляли лыжи, шагали через площадь в джинсах, тем неудержимей бурчало внутри: ну кончайте, ёлы-палы. Оттого и на митинги пошли.
Протест был, но в гораздо меньшей степени против Единой России, нечестных выборов, того, что обличали плакаты. Все границы перешла бездарность, безвкусица, с какой официальную дребедень выдавали за личные мнения людей. Тоски и дуракаваляния, устроенных властью, оказался перебор. На Болотную вышли не протестовать, а показать, что у вас свои интересы, своя компания, у нас – свои, своя. Развития таких настроений, такого направления мыслей не предусмотрено. Постояли, погуляли, поулыбались, разошлись по домам. Политики попытались это гуляние обратать, вогнать в привычные каналы, привязать к орущему микрофону. Безрезультатно. В Кремле, в Белом доме, короче, «наверху», инструмента для нейтрализации неожиданного явления не оказалось, а не нейтрализовать там не умеют. Пошла суета, антимитинги, теледебаты по всем каналам, бенефисы неувядающих. Унылая пора, кащей чередованья. Но, к счастью, солнце всходит, заходит, календарь перелистывается, наступает март, 4-е, президент выбран. Он тот же. Хорошо, что не Саркози – Саркози какой-то не такой. Правда, Ангела Меркель милей. В общем, кто хотел быть довольным, доволен, кто хотел возмущаться, возмущается, но, главное, на носу 8-е, поздравляем дам, и отстаньте от нас с вашими выборами.
Признаюсь (тоже не без стыда), что вызвать в себе какое-то ко всему этому чувство у меня не получалось. Путина, как я написал выше, первый раз выбирали в 2000 году, но я его выбирал еще в 1958-м. Тоже в марте, только 14-го. Как была тогда его фамилия, вспомнить затрудняюсь. Президентов в СССР не водилось, выбирали Верховный Совет – из блока коммунистов и беспартийных. А уже Верховный Совет из себя выделял Президиум. У Президиума был председатель, должность пустая. Главным был генсек – настолько главным, что выбирать нам его не доверяли. Просто сообщали – такой-то. Такой-то говорил, что мы находимся в империалистическом окружении, состоящем из поджигателей войны. Их тут же изображали, в «окнах ТАСС», с факелом в одной руке, с кровью, капавшей с пальцев другой, и слюной и соплей, капавших с алчных губ и крючковатых носов. Этот аспект миропонимания у главных по-прежнему на вооружении. Сейчас он называется «оранжевые революции», тогда назывался «международное положение». О, патриархальные времена советского чучхе! Присылали почтовые открытки – «напоминаем, выборы, приходите». Герб Советского Союза, тени знамен. Агитаторы, бедняги, с часу дня бегали по квартирам: Иванов-Петров, почему не проголосовали?.. Я проголосовал. (Вранье, с перепоя.) Старикам доставляли урны на дом. В 1966-м, например, Бродский доставлял, поэт, общественная нагрузка по линии профкомитета писателей. В газетах назавтра – 99 % явка населения, из них 99 % за. За блок. Смешно, да? Не совсем. В 30-е, в 40-е, до середины 50-х сколько процентов не принимало участия по случаю пребывания в ГУЛаге, точно не скажу, но десятки миллионов. Я имею в виду, за «политику». Как восклицал школьный учитель математики (немножко был куку), доказывая теорему методом «от противного»: парадокс, абсурд! Ведь самая политика и есть выборы – чего же до-то сажать?
