Теперь о евреях. Главных заявлений, приведших публику в особое волнение, два. Что евреи – те, у кого мать русская, а отец любой другой национальности. И что уничтожать шесть миллионов евреев – глупо. Обе истины вызвали у интернет-племени а) веселье типа га-га-га, б) тяжелое покачивание головами. Что касается меня, то, будь я в жюри, за эти ответы девочки получили бы специальные призы.
Обвиняйте меня в расизме, в национализме, в личной заинтересованности – евреи нация, мягко говоря, странноватая, не совсем такая, как все. Конечно, все – своеобразные, одна от другой отличные, не спутаешь, это само собой. Но евреи вот именно что на других похожи, в голову не придет, что штангист Новак не украинец или премьер-министр Мендес-Франс не француз, а вот поди ж ты. В какой-то миг поведут себя как-то не так, не той улыбкой улыбнутся, не совсем ожидаемое скажут. В самой-самой глубине натуры что-то мелькнет такое, что подумаешь: а не еврей ли он? Например. В Испании есть футбольный клуб «Реал», что значит «Королевский». И есть король Хуан Карлос. И всем понятно, что это его клуб, ни у кого нет сомнений. А в Англии есть «Челси». В Лондоне есть район Челси, и это команда этого района. Оказывается, нет, команда – олигарха из России. Он покупает и продает игроков, назначает и увольняет тренеров. Почему? И тут не-расисту, не-националисту и не-юдофилу закрадывается в голову мысль: а не еврей ли? Другой пример. Есть штат Калифорния. Выбирают губернатора – Шварценеггер. Логично: киноактер, житель Калифорнии, выиграл выборы. Есть Чукотка, там живут чукчи. Живут по-своему, в чумах, едят рыбу, ездят на оленях. Регион неприбыльный, отнюдь. Кто губернатор? Тот же олигарх. Гм. Нестандартно. Уж не…?
В молодости я был на эстонском острове Сааремаа. Как раз пришел в главный порт Курессааре (в то время Кингисепп) один из сейнеров. Полгода болтались ребята в Атлантике, уловы были приличные, явились при деньгах и в английских костюмах. В ресторан. Где я в аккурат ужинаю. Приглашают присоединиться. Сидим на высоких табуретах за стойкой, пьем армянский коньяк. Сосед справа год назад кончил школу, по-русски едва волокет. Но как-то мы объясняемся. Он меня спрашивает: «Грузия?» Я говорю: еврей. Он во все свои два метра роста падает с табурета. Не фигурально. Подходит русская женщина, крепкая, привлекательная, переводит. Им на сейнере замполит сказал, что евреи хуже немцев, хуже всех – а вы так ляпнули без подготовки.
То есть странный народ, не странный, в значительной степени его таким еще делают. Как короля свита. У Некрасова есть знаменитое стихотворение «Влас», там описание ада: Мучат бесы их проворные, / Жалит ведьма-егоза. / Ефиопы – видом черные / И как углие глаза… Эфиопы – прекрасная древняя нация, однако же из-за цвета кожи приписаны к преисподней, никуда не денешься. И Ксения с Евгенией, толком про евреев ничего не знающие, интуитивно чувствуют, что вообще-то с ними все нормально, только что-то все-таки не так. Они русские, родятся от русских женщин. А не так, потому что отцы не те. Не русские. Честно говоря, мне это нравится, я сам что-то вроде этого думаю. Женщины, включая мою мать, они – женщины: в России – русские, а Америке – американки. Они вливают в детей никакую не национальную кровь, а свою женскую. Мужчины – другое дело, у них идеи, они должны на чем-то настаивать, поскольку мужчины. Мол, мы не такие: мы, азербайджанцы, не евреи какие-нибудь; мы, бразильцы, небось не азербайджанцы, и т. д..
О том, что девушки сказали про Холокост, я продолжать в таком тоне не буду. Не хочу и не могу. И не знаю, кто может. Они – из того, как можно об этом говорить, – сказали максимально подлинно, искренне и точно. Холокост – ужас, Холокост – зверство, Холокост – небывалое и неизбывное горе. Этими словами мы хотим выразить случившееся. Но не выражаем. «Вы не знаете, что шесть миллионов были уничтожены только за то, что они были евреи?» «Я не знаю, но это глупо, по-моему», – ответила Ксения. Неуклюже, ответ ребенка, неразвитой (неискушенной) души. Но он по крайней мере передает реальность факта. А не чувства – ибо чувства по поводу Холокоста принципиально непередаваемы. Я не нахожу кощунственным, что холокост спутали с дихлофосом, это в конце концов просто слова. Так же как Давид, Бейля, Юдифь, Мириам – просто имена. Что их носили родители и сестры моей матери, погибшие в Холокосте, не значит, что это теперь святыни, которые может осквернить забвение или недостойное употребление. Ими можно называть других, вновь являющихся на свет, это не вредит ни имени, ни тому, кого так звали перед массовым расстрелом.
10–16 апреля
Прошлой осенью-полузимой полетели с женой в Прагу. На десять дней. Просто так. Точнее, привязалась одна идея: что оккупации, сперва нацистской, потом советской, Чехия была обречена. Не историческим ходом вещей, а словно бы предначертанием свыше. Я подразумеваю только то, что было на моей живой памяти – не касаясь всех захватов, унижений, сопротивления и его насильственного подавления, случившихся в предыдущие столетия. А из того, что не просто меня задело, а в свое время пронзило, самые глубокие шрамы и всю жизнь не заживающие оставлены циклом Цветаевой «Стихи к Чехии» и всем, что в совокупности написал Кафка. Пронзило не одного меня, а осмелюсь утверждать, многих из моих сверстников, чтобы не сказать слишком торжественно – наше поколение. Цветаева и Кафка были прочитаны нами почти одновременно, в девятнадцать-двадцать лет. Она – в труднодоступных сборниках стихов, отыскиваемых у букинистов, в залистанном эмигрантском издании «После России», в машинописных перепечатках. Он – первоначально в польских переводах, которые мы с пятого на десятое переводили на русский, в тамиздатском «Процессе», наконец, в из-под палки опубликованном и распределявшемся среди начальства по спецспискам советском томике.
В последнее время мне стало казаться, что и 1938-й – год Мюнхенского соглашения, немецкого вторжения и образования вместо Чехословакии Протектората Богемия и Моравия, и 1968-й – подавления московскими танками так называемой Пражской весны, каким-то образом можно вычитать из их книг, дневников, писем. Я имею в виду не те драмы истории, которые у Цветаевой названы прямыми словами, а переданный обоими дух времени и места – метафизику этой страны тех лет. Я стал видеть в «Замке» и рассказах Кафки пейзаж и повседневность, которые не могли не разрешиться катастрофой. А так как и первое и второе события отозвались во мне, повторю, острым и болезненным чувством, я захотел проверить его непосредственно, глазами, слухом, шагами. И что сразу меня, человека из России, здесь ошеломило, это что моя страна ворвалась именно на эти улицы. Берлин, Варшава – что делать, ужасно, однако вообразимо. Но напасть на этот нежный и добродушный город – невероятно! Как у Цветаевой: «Есть на карте место: Глянешь – кровь в лицо».
Цветаевские пражские маршруты и адреса не столько материальны, сколько призрачны: следы траекторий, прочерченных ею сквозь город. Мы поселились, довольно случайно, в гостинице рядом с метро «И. П. Павлова», так оно официально называется. Оказалось, в двух шагах от отеля на параллельной улице, куда она приходила на собрания Чешско-Русской Едноты (Единства, Объединения). Не то Кафка. Само собой разумеется, что человек, написавший «Процесс», «Замок» и рассказы ранга «Голодаря» и «В исправительной колонии», присутствует везде, во всякой точке человеческого общежития. Но это спиритуально, а в Праге он еще много домов, улиц, районов реально своим прижизненным присутствием пометил, и эти пометы неотменимы. Здесь он жил, здесь бывал, сюда приходил к сестре, тут любил гулять.
