Тем более что и сам его роман в сравнении со знаменитыми собратьями, шедеврами XX столетия выглядит не претендующим на заметное в этом жанре место. Наоборот, подчеркивает свою заурядность, скромность, безыскусность. Это не роман ярких характеров, сильных чувств, стилистических новшеств, сюжетных неожиданностей. Он выдает себя за воспоминание, причем не о каких-то выдающихся людях или событиях, а самых обыкновенных. Автор, вошедший в солидный возраст, вспоминает свои молодые годы. С той же необязательностью и подробностью, что все пожилые люди. Логика происходящего в романе – случайная: поехал туда-то, неожиданно задержался, встретился с кем не думал, не встретился с кем хотел. Комнату снял неудачно. Поменял на другую – опять не так. И еще раз, и еще, бесконечно. Не столько что-то «случилось», сколько «вышло».
Это одна из самых трудных задач в литературном деле – чтобы рассказ звучал органично и как можно меньше походил на литературу. Чтобы походил на не-литературу, на обыденность, на повседневные заморочки среднего, скучного, нашего с вами ежеминутного существования – а читать про это было интересно. Чтобы каждая следующая страница захватывала. Первая мировая война, вскоре после начала. Берлин. Рассказчик, он же главное действующее лицо, он же сам Агнон, попал сюда из Палестины, из «Страны Израиля» 1910-х годов: там не сложилось у него с работой, с перспективами. Так ли сяк ли он включен в немецкое общество, знаком с деловыми людьми, с актерским миром, с художниками. Само собой – с еврейской общиной. Среди которой – выдающиеся ученые, книжники, не говоря о круге верующих, разделенных на толки и течения.
Что из этого на вид немудреного повествования получается? А вот что. Рассказчик вспоминает свой разговор с лавочником-евреем в маленьком городке. Тот говорит, что с продуктами трудно, горожане не любят приезжих, «вырывающих у них кусок изо рта». К евреям нерасположены в особенности. Ну да, – откликается рассказчик, – обычно евреи негодяи без причины, а сейчас они негодяи с причиной, вот и вся разница. «Упаси вас боже так говорить», – протестует собеседник, ведь немецкие евреи сплошь патриоты. Агнон все-таки спрашивает: «А вы-то здешние как?» Тот смеется: «Если бы немцы нам не напоминали, что мы евреи, мы бы и не вспомнили». – «А вы, уважаемый, – как вы сами?» – «В этом вопросе, – говорит он, – я такой же, как все остальные».
Другой эпизод. Столовая для евреев из России. Кто приехал учиться, кто по делам, кто лечиться. С войной все лишилось смысла. Они выгнаны из университетов, у них отнят бизнес, хворые расхворались еще сильнее. Все застряли во враждебной стране, воюющей с их родиной. Все страдая ждут конца войны, встречи с родными и близкими. Равные в несчастье, они говорят о своем, советуются друг с другом, как жить, когда вернутся домой. А «когда советуешься и строишь планы на будущее, уже вроде как полдела сделал. Оттого что они постоянно говорят и размышляют о России, она превращается в их воображении в идиллическую страну, где все обстоит хорошо и все люди честны и прямодушны».
И еще один фрагмент. Рассказчик навещает старика, своего давнего знакомого. Эмигрант из Коцка, он стал крупнейшим специалистом книжного дела, получил докторскую степень. Невероятный эрудит, знаток множества частных библиотек, каталогизатор. Собрал собственную прекрасную коллекцию… Роман Агнона близится к концу, жизнь этого редкого ученого мудреца тоже. Он говорит гостю: «Ты, наверно, все еще продолжаешь покупать книги. И когда закончится война и откроются пути, ты, возможно, вернешься в Страну Израиля и захочешь взять их с собой. Не советую. Книгам и евреям – им подобает рассеяние. Это понимал еще праотец Иаков, когда “разделил людей, бывших с ним, и скот мелкий и крупный и верблюдов, на два стана, и сказал: если Исав нападет на один стан и побьет его, то другой может спастись”. Тебя удивляет, что я все время цитирую стихи? С того дня, как погиб мой сын, я не могу ничего читать, кроме священных книг».
Вот, собственно говоря, и всё. Из беглых встреч, из несущественных разговоров, из простеньких слов соткана замечательная книга. О начале нашего времени. Прошло сто лет, сохранились не только те же координаты, а и их взаимное расположение. Нового только скорость передвижения и мобильные телефоны. Иллюзорная экономия срока жизни – и симуляция присутствия в местах, где тебя нет. До сих пор.
28 августа – 3 сентября
Пишу колонку о Лондонской Олимпиаде назавтра после ее окончания. А ближайший номер газеты по случаю летнего отпуска выйдет через две недели. Так что не только успеют новости протухнуть, но и тухлый их запах выветрится. Запах да, но дух ничуть. Поэтому – о неистребимом духе.
Первая мировая Олимпиада была когда-то при царе-батюшке, и так о ней и вспоминают – как о чем-то доисторическом, полуизысканном, полусветском, спутанном из зимы и лета, с джентльменами на коньках-норвегах и барышнями-теннисистками в длинных юбках. Немассовый, назовем его так, спорт. А вот первой из современных, в которой участвовал СССР, я уже был азартный наблюдатель. В 1952 году Сталин решил показать, где народу лучше прыгать: под крылом матери-партии, или под гнетом империализма. Дело было нешуточное. Побеждать надо было не как сейчас, единоросски-патриотически с предоплатой и небедными гонорарами, а кровь из носа и хорошо бы только носом ограничиться.
Наблюдатель – это я прихвастнул. Прочесть, что в газетах пропечатают и в кинохронике смонтируют, вот и все наблюдение. Параллельно соревнованиям и куда яростее, чем они, шло то, ради чего все нашей пропагандой затевалось – счет очков. Заранее было ясно, что по медалям, по золотым без сомнения, но и по общему числу, мы Америке проиграем. А то и ФРГ проклятой. ФРГ была по-своему отравней США, она подрывала светлый образ и авторитет ГДР, Восточной, нашей, Германии. Поэтому хитромудрые счетоводы плюсовали первые шесть мест. Шестое – одно очко, пятое – два, четвертое – три, и так далее. И так мы шли ноздря в ноздрю с американцами и опережали западных немцев. Но и при такой изобретательности не получалось совсем уж вровень, поэтому судей, поднимавших руку не нашему боксеру, трактовали исключительно как наймитов Уолл-стрита и на этом тоже как-то с очками химичили. Происходило это в Хельсинки, а с Финляндией наши вели себя строго, не забалуешь. Хозяева держались предупредительно. Скандалы начались потом, главным образом, из-за подозрений в не той половой принадлежности некоторых наших атлеток. О допингах в те патриархальные времена речи не было.
На нынешней, 30-й по общему списку или 15-й после Хельсинской, «большевизанской», дела для наших с самого начала пошли хуже некуда. Горстка медалей бронзовых, щепоть серебряных, а золотых, при уже двузначном их числе у китайцев и американцев, три. У дзюдоистов. То есть в узко-приватном измерении как раз удачно: наш президент – обожатель именно дзюдо. Но ведь не для него одного так хлопотали, собирали полутысячную команду. Худший день пришелся на понедельник 6 августа. Если у нас в сборной была спортсменка на голову выше всех в мире, то это прыгунья с шестом. Чемпионка двух Олимпиад, мировая мультирекордсменка. И она проиграла. 3-е место, бронза. А золото – ее, наше – досталось американке. Врагине по определению. И это далеко не всё. Утром того дня на Марс сел американский космический аппарат, а назавтра снесло с маршрута очередную нашу ракету со спутниками.
