И еще одно соображение по ходу фильма. Не решающее, но и не бессодержательное. Как-то еврей выпал из рассмотрения. Он-то тут с какого боку припека? Давайте нарисуем огрубленную схему. Русские оккупировали Латвию, поубивали латышей по своему усмотрению. Пришли немцы, латыши на русских, как могли, отыгрались. Русские вернулись, с латышами опять не цацкались. Латыши установили независимость, русских в очередной раз взяли под ноготь. Но евреев-то куда тут всунуть? Какова в фильме роль американского ученого родом из этих мест? Сценарий прекрасно обошелся бы без него. Нельзя, обвинят в непочтительности к Холокосту. И в самом деле, за десятки тысяч тут живших и тут убитых его сродников надо бы с кого-то спросить. А начать спрашивать, весь благородный кинозамысел насчет того, кто кому чего на сегодняшний день должен, посыпется. Поскольку когда выдается по два патрона на каждого из неких не оккупантов, не антиоккупантов, не патриотов, а просто здесь родившихся и живших лиц с неарийской кровью и их можно без объяснения аннулировать и счет аннулированных идет на такие немыслимые числа, то взаимные претензии латышей и русских при всем сочувствии к тем и другим как-то бледнеют. Вот этот непонятно откуда взявшийся лиепаец и заслоняет экран, как декорация из совсем другого фильма.
25 декабря – 14 января
Известный английский историк философии Исайя Берлин, скончавшийся полтора десятка лет назад, был награжден высшими королевскими орденами и титулован дворянским званием. Многие выдающиеся современники искали его дружбы. Он был желанным собеседником для людей искусства, науки, литературы, выдающихся политиков, советских диссидентов, глав государств. В России он прославился как герой двух замечательных циклов любовных стихов. Но главный, ни с чем не сопоставимый интерес всей его жизни был судьба евреев. Из того, что он на эту тему говорил, я в сегодняшней колонке хочу выделить два высказывания. «Если б то, что я дотронусь до какой-нибудь такой машины пальцем, превратило бы всех евреев в датчан, я бы, может быть, это сделал». А вспоминая об одной своей беседе с ярким философом Кожевым, он рассказал, как тот спросил его: «Мне сказали, что вы сионист, это так?» – «Да». – «Не понимаю. Что это? Еврейский народ имеет самую интересную историю из всех народов земли. А вы, что вы хотели: быть – Албанией?» Я, продолжал Берлин, ему на это сказал: да! Для нас Албания – шаг вперед. И тогда он говорит: «Да, да, понимаю. Быть Албанией – большой шаг вперед, вполне принимаю Албанию».
От бесконечных разговоров об их самой интересной на земле истории, от бесконечных перетираний темы их исключительности евреи порядком устали. Они предприимчивы, постоянно полны новых мыслей и замыслов, жадны до деятельности, но отнюдь не прочь пожить обыкновенной, предпочтительно благополучной, пусть обывательской, жизнью. Смешно сказать: при всех немыслимых событиях, всех грандиозных и авантюрных перипетиях этой истории, всей ее многотысячелетней протяженности, опыта такой жизни у них почти нет.
Библиотека книг, изданных за последнее время в серии «Проза еврейской жизни», убедительнейшим образом об этом положении дел свидетельствует. Книги – или о жизни в черте оседлости, в гетто, в местечках, об антисемитизме и противостоянии ему; или более или менее однообразные, типа тех, что пишет Шалев, о радостях и трудностях кибуцной и городской повседневности израильтян; или о Холокосте. Что это литература о евреях, исследует их душевные движения и условия существования – естественно и нормально. Русская – о русских, американская – об американцах. Менее естественно, что «проза еврейской жизни», так сказать, еще и качественно еврейская. У Толстого книги о русских, но и обо всех, то же и у Фолкнера – о человеке, а не только американце. И дело не в том, что эти, о евреях, так же как монгольские или словенские, не выходят за национальные рамки. Они еврейские в том смысле слова, который каким-то образом отвечает представлению, сложившемуся о евреях у неевреев. Включающему, в частности, то, в чем мир нашел пищу для предрассудков, пренебрежения, повод для взгляда свысока. Еврейские в том смысле, от которого Исайя Берлин хотел бы, чтобы евреи избавлялись.
Я читаю или хотя бы просматриваю эти книги уже несколько лет. Какие-то дают повод написать о них, неважно, с признанием достоинств или неодобрительно. Не скрою, по краткой, всегда, разумеется, хвалебной, аннотации на обложке я приблизительно знаю, о чем буду читать. Сборник рассказов Эткара Керета «Когда умерли автобусы», изданный в 2009 году, я вертел в руках не однажды и ставил обратно на полку. Какой-то был перебор в том, как его рекламировали издатели, что-то не внушающее доверия. Но недавно, в очередной раз прочитав отпущенные ему «огромную популярность», «мировую известность» и «перевод на десятки языков», я наконец принес домой эту сравнительно тонкую книжку. Стал читать – и это была приятная неожиданность, очень приятная. С первой страницы до последней от прозы исходило впечатление свежести. Стилистика письма, авторская манера были устоявшиеся, однако о том, чтобы предугадать, как будет развиваться действие, не шло речи. Но главное впечатление состояло в том, что насколько детали, антураж, ткань описываемой жизни были несомнительно еврейскими, настолько происходящее в ней относилось не именно к Израилю, а к современности вообще. Она могла быть датской, албанской, монгольской и какой угодно, а что оказалась еврейской, так это потому, что евреи не выделены из человечества, а вписаны в него.
Это короткие рассказы, общим числом 33, пересказывать содержание не имеет смысла потому, что любой пересказ их просто испортит. Это главное достоинство любого искусства, а литературы, искусства словесного, особенно – что его нельзя пересказать. Автор создал произведение, в котором переставь слово, сократи, прибавь, все будет хуже. Керет раз за разом рассказывает абсурд, но такими словами и с такой интонацией, что достоверность ситуации, события, человеческой реакции нельзя поставить под сомнение. Вроде того, что Ахматова говорила о Хармсе: написать, что некто шел, шел и вдруг полетел, не штука, все пишут, и ни у кого не летит, а у Хармса летит. Но это, в конце концов, касается профессиональных приемов, способов, умения, пусть даже того, что нам удобно называть одаренностью. Это само по себе привлекательно, ценится читателем как успех, приносит писателю репутацию таланта. Только это не предел, к которому сводится творчество, бывают в нем достижения и повыше.
Иногда происходящее в рассказах Керета смешно, иногда печально, то и другое вызывает сочувствие. А сверх этого – нет-нет и задевает сердечную струну, звук которой пробуждает в нас не только сострадание, а страдание как таковое. Книжка названа по заглавию одного из рассказов. Не приходит автобус. Ждущий его человек разглядывает на билете компостерные дырочки прежних кондукторов. Вдруг выясняется, что автобусы вообще перестали ходить. Оказывается, они в одночасье умерли, все. На улицах валяются их трупы. Кучами. Их убили. Люди, потенциальные пассажиры, испытывают и жалость, и раздражение. От автобусов остался только ненужный билет. С дырочками, которые стоят в глазах. Рассказ был об автобусах, только о них. А вышло, что о Холокосте.
Я все-таки не удержался и что-то неуклюже пересказал своими словами. Много худшими, чем у Керета.
