И, не дожидаясь ответа, опустила топор. Из глубокой раны чуть выше запястья фонтаном ударила кровь. Рука запрыгала на капоте, как выброшенная на берег рыба. Майвор прижала локоть, тщательно прицелилась и нанесла второй удар.
Повернула руку так, чтобы кровь фонтанировала на траву.
– Иди сюда, – сказала она. – Иди сюда, Джимми.
* * *
Hej, hej, Monica, hej pa dig Monica
[32].
Надоедливый мотив протискивается сквозь сжатые губы. Даже не шепот, скорее неравномерно выдыхаемый воздух. Он стоит на лестнице и смотрит, как крошечные ножки Эмиля стоят, как на ходулях, на ступнях Карины, и она вышагивает с ним по кухне. Мягкий утренний свет, в доме пахнет кофе и хлебом, солнце отражается в полированном металле тостера.
Hej, hej…
Все пропало.
Пахнет не кофе, а железом; это запах дыхания Эмиля. Запах крови. В груди у него все хрипит и клокочет. Каждый вдох может быть последним.
Голова Эмиля лежит у него на коленях. Он не имеет права так думать! Ниточка жизни настолько тонка, что может оборваться даже от мысли.
Не имеет права, а думает. Эти два слова, как удары колокола, гудят в голове, медленно и ритмично – все пропало.
Все про-па-ло все про-па-ло все про-па-ло…
Вот он сидит со сожженной спиной и гладит по голове Эмиля, чья жизнь, как пламя свечи, может погаснуть от любого дуновения. Емкость души недостаточна; он даже не в силах думать о рассказе Карины, но и ее жизнь сломана.
Все пропало.
Устроенная жизнь, счастье, любовь – случайности. Короткие мгновения, когда по неведомой и счастливой прихоти сходятся элементы пазла, и тогда можно спускаться по лестнице и напевать: Hej, hej, Monica… но беда уже караулит за углом и только и ждет, чтобы отнять у тебя все, что казалось вечным и незыблемым. И все не так, как думалось, и изящные символы бесконечности на самом деле не символы бесконечной радости, а две восьмерки. Хайль Гитлер.
Ноги Эмиля ритмично вздрагивают. Правая, левая, правая, левая, он словно идет по невидимой дороге.
Стефан осторожно потрогал крестик у него на груди.
Не уходи, мой мальчик… умоляю, не уходи…
И опять то же воспоминание – Эмиль стоит на ступнях Карины и хохочет, когда она медленно и осторожно шагает вперед. Учится ходить. Всем людям сначала надо научиться ходить.
Тогда Стефан ухватился за столб лестницы и замер… надо всеми силами постараться запомнить это мгновение, сказал он себе. В лучах утреннего солнца танцуют пылинки, светится прядь волос на лбу у Карины, светлый пушок на голове у Эмиля – сейчас Карина нагнется и поцелует его в темечко.
Вот эта неровность под рукой Стефана, какая-то маленькая царапина, странно – в форме двух перекрещивающихся линий… и он внезапно понимает, что все это происходит с ним там и сейчас.
Как будто это старый семейный фильм, где ты тоже среди участников, и вдруг перспектива выкидывает загадочный номер, нечто вроде ленты Мёбиуса, и ты понимаешь, что ты там. Ты там, ты остановился на лестнице и смотришь на себя сегодняшнего, а сегодяшний ты с удивлением и робостью смотрит на себя же тогдашнего. И тот и другой – это ты. Не описанный в учебниках психиатрии феномен раздвоения личности, а абсолютная, хоть и холодящая душу, реальность.
Он еще раз погладил крестообразную царапину на лестничном столбе – столб покрыт кожей Эмиля. А у Эмиля кожа из лакированного бука.
– Кафи-и-и! – радостно пищит Эмиль из кухни, делая очередной шаг на ногах Карины.
Стефан с еретической дрожью внезапно осознал… даже не осознал, а прикоснулся к осознанию фундаментальной относительности мироздания – и отдернул руку от крестообразной царапины на столбе, от крестообразного знака на груди сына, и от обеих реальностей осталось одна-единственная мысль, как огненная надпись на вратах Вавилона.
Не уходи от меня. Продолжай идти. Продолжай идти, малыш.
* * *
Эмиль вновь поднялся на ноги и двинулся дальше своим балетным шагом, ставя ногу одну перед другой, чтобы не сбиться с узкой тропинки. Взрослые жарили сосиски на мангалах, играли в дарт или просто валялись в шезлонгах и гамаках. Дети постарше не отрывались от своих мобильников и планшетов. Никто не обращал на него внимания. Только маленькая девочка в ярко-красном купальном халатике – три годика, не больше. Она шагнула к нему так неуверенно, будто только что научилась ходить, и промычала что-то вроде «ху-му-му».
Эмиль остановился.
– Нельзя сосать большой палец, – наставительно сказал он.
– Ничего и не большой, – девчушка вынула изо рта обслюнявленный пальчик.
И в самом деле не большой, а указательный.
– Да… но указательный тоже нельзя.
Девочка осмотрела его с головы до ног.
– А что ты делаешь?
– Иду.
– Почему?
Эмиль остановился всего на несколько секунд, но грудь уже жгло.
– Потому что должен.
– Почему должен?
У Эмиля в детском саду тоже был такой – вечно спрашивал «зачем» и «почему», пока ему кто-то не объяснял – затем и потому, чтобы тебе было о чем спрашивать. Но сейчас Эмиль и сам охотно услышал бы ответ на этот вопрос – почему он должен идти?
– Потому что есть тропинка.
Девочка посмотрела на его ноги, заглянула за спину и сморщила нос.
– Никакой тропинки тут нет.
– Есть.
– Не-а.
Быстрыми шагами подошла женщина в цветастом платье и, даже не глянув на Эмиля, взяла девочку за руку и потянула за собой.
– Пойдем, Эльза.
Грудь жгло все сильней. Эмиль положил руку на сердце, погладил и зажмурился. На какую-то секунду ему показалось, что это не его пальцы. Большая рука, рука взрослого человека. Рука его отца…
Он открыл глаза. Нет, показалось. Что бы там ни говорила Эльза, она еще совсем маленькая. Тропа – вот она. Тянется через весь кемпинг и уходит в поле. Вон там, далеко, что-то поблескивает под солнцем. Наверное, там она и кончается.
Как только он двинулся с места, жжение сразу утихло. Очень приятно было почувствовать на груди папину руку… И странно – идти стало легче. Будто он не шагает сам, а стоит на чьих-то ногах, гораздо более сильных, и ему только остается приноровиться к шагам этих больших и сильных ног.
Продолжай идти, малыш.
Он идет.
* * *
Хозяин и Хозяйка куда-то уехали, а Бенни не взяли. Ничего страшного – Хозяин и Хозяйка теперь не самое важное. Кошка важнее. Пока они вместе, Бенни и Кошка, все идет так, как полагается. Но Бенни очень голоден. Он давно ничего не ел. В брюхе урчит, а это неприятно.
