Отец подошел и замахнулся молотком.
– А в-вот этого, сука, не хочешь попробовать?
Петер открыл рот, чтобы закричать, а мать подняла распятие и рывком ткнула его чуть не в физиономию отцу. Последний шанс.
И вот именно тогда это произошло. Петер так и не закричал – не успел. Его поразила немота. Отец отпрянул, будто исходившая от распятия волна гнева и сострадания ударила его в грудь. Молоток упал. Отец пробормотал что-то невнятное, повалился навзничь, ударился головой о край журнального столика и так и остался лежать, мотая головой, будто отрицая то, что только что произошло. Мать с трудом переползла пару метров по полу и схватила молоток.
– Убей его, убей его, мама… – лихорадочно и почти беззвучно шептал Петер. Но сил у матери хватило только на то, чтобы зашвырнуть молоток под диван. Она потеряла сознание и лежала неподвижно, прижимая к груди простенькое деревянное распятие. Петер бросился к матери и обнял. Кто знает, показалось или нет, но он ясно почувствовал исходящее от распятия странное тепло.
Отец встал, молча поглядел на Петера, на распятие, проглотил слюну и ушел, хлопнув дверью так, что в шкафу зазвенела посуда.
В ту же ночь Петер и мама поехали на такси в полицию, в отдел семейного насилия. Им выделили засекреченную от родни квартиру, и началась другая жизнь. Но в ту ночь Петер поверил в Бога.
Он обошел машину, воткнул вешку и вдруг почувствовал запах крови. Его мать в ту ночь пахла кровью. Кровь текла из носа, текла и не хотела остановиться. Лицо и руки тоже были в крови, уже свернувшейся. В такси он прижимался к матери, и запах ее крови врезался в память на всю жизнь.
Мама…
Он раздраженно смахнул навернувшуюся слезу, посмотрел на машину и напружинил грудные мышцы.
Попробуй только. Только попробуй.
Он поверил в Бога, когда ему было семь, а перестал верить в одиннадцать. Никаких иллюзий не осталось.
Петер решительно подошел к машине, завел мотор и ехал, пока вешка была еще заметна в зеркале заднего вида. Когда она почти исчезла, он остановился, воткнул новую вешку и поехал дальше.
* * *
Еще семь вешек, еще километр. Леннарту и Улофу пришлось в очередной раз ждать, когда остынет мотор.
– Попрохладнее стало. Или как?
– Да… ты сказал, и я вроде заметил. Попрохладнее.
Вешки… Отсюда видны четыре штуки. Можно было бы ставить пореже. Но, как говорится, береженого Бог бережет. Леннарт встал на одно колено, пригляделся и довольно кивнул – идеально прямая линия. Уж делать – так делать.
– Человек сам создает свое пространство, – задумчиво сказал он.
– Вот как, – удивился Улоф. – Хорошо бы, ты еще и объяснил.
Леннарт кивнул на ряд вешек.
– Мы как забор ставим. Есть у человека земля… ну и что? Поверхность. И больше про нее ничего не скажешь. А поставил забор – совсем другое дело. Теперь это его земля.
– Это да… что да, то да. Но тут вот какой вопрос – зачем он ставит забор? Отгораживается или загораживается? Что ему охота закрыть – вход или выход? Кстати, и заборы разные…
– Правильно… точно ты сказал: отгораживается или загораживается. А это-то… – он опять кивнул на вешки, – Это и забором не назовешь.
– Что да, то да… не назовешь.
Они довольно долго молчали, погруженные в собственные размышления. Улоф долго смотрел на пустое небо, а Леннарт опустил голову и разглядывал стриженую траву под ногами.
– Когда Ингела-то сбежала… – сказал Улоф, – я за скотиной ходил, и все такое… думаю, три дня ничего не жрал.
– И я… Агнета исчезла, и я тоже… А потом жрач напал. Ем, ем, наесться не могу. А вкуса никакого.
– А я пиво пил. Так и держался…
– На пиве долго не продержишься.
– Не… на пиве долго не продержишься.
– Скверная привычка.
– Еще бы не скверная… а что делать? Я вроде как потерялся. Все так же, и все по-другому. Потерял ориентацию.
– Да… чужое все.
– Именно. Чужое. Кошку погладишь, и кошка как чужая.
– Ну да… Все не так. Из рук валится.
Оба замолчали. Улоф еще раз посмотрел на вешки и помигал от напряжения глаз.
– Странный разговор мы затеяли.
– Чем это странный?
– Кто его знает. Может, и не странный. Необычный.
– Хорошо, что поговорили.
– Что ж плохого? Я тоже думаю – хорошо.
Леннарт присел на корточки и погладил траву рукой, потом поковырялся в земле, растер щепотку между пальцами и печально покачал головой.
– Не подарок землица, или как? – спросил Улоф.
– Да уж… не подарок. Но влажная, как ни странно. – Леннарт поднял руку, понюхал, сморщился и растерянно глянул на Улофа. – Понюхай.
Улоф наклонился, потянул носом воздух и поднял голову. Вид у него был не менее смущенный. Понюхал еще раз. Видно было, что запах ему знаком.
– Ты же работал на бойне когда-то, – Леннарт пристально посмотрел на друга. – Тебе лучше знать.
– Ты прав, – кивнул Улоф.
– Кровь?
– Кровь.
Леннарт высыпал землю на траву. Долго и брезгливо оттирал руки от прилипших комочков.
– Что ж… вот, значит, чем питается травка… Теперь хоть это ясно.
* * *
Молли продолжала рисовать. Изабелла села напротив со старым, но не потерявшим глянец номером «Смотри и слушай». Почти весь выпуск состоит из снимков папарацци, посвященных задницам известных женщин. С разной степенью увеличения, под разными углами. Без ретуши – целлюлит и ананасная кожа во всей своей неприглядности. Конечно, у нее с этим все в порядке. Хотя тургор с годами немного уменьшился, но до этих павианьих жоп еще далеко.
И что? Какой смысл? Кто-то поднимается по купальным лесенкам на борт стометровых прогулочных яхт и загорает у берегов Флориды, а кто-то сидит в сарае на колесах, где нет даже вонючего печенья «Балерина», чтобы утолить голод? Почему так получается?
Ответ прост. Ответ сидит напротив Изабеллы, склонив головку… златокудрую головку, поправила она себя, усмехнувшись. Сидит и трет черным фломастером по бумаге…
Внезапно Молли подняла голову и спросила:
– Мам, а человек может жить без кожи?
– Что это за вопрос?
– Если снять кожу… человек может жить без кожи или нет?
– Почему ты спрашиваешь?
– Мысль пришла… если взять, ну, знаешь… картофелечистку…
– Кончай! – резко сказала Изабелла.
Молли пожала плечами и углубилась в рисунок.
