Майвор совершенно ушла в себя – сидела с закрытыми глазами, только губы еле заметно шевелились. Даже Дональд утихомирился. На губах застыла презрительная ухмылка. Дескать, ваша возня недостойна моего внимания.
Но под укрытие залез.
Все происходящее казалось настолько нелепым и неправдоподобным, что Улоф решил высунуть руку и тут же пожалел о необдуманном решении: на ладони образовался маленький ярко-красный кратер, с регулярностью метронома посылающий импульсы острой боли в руку.
Это и в самом деле так.
Улоф – мечтатель. С тех пор как они объединились с Леннартом, он частенько представлял себе счастливую старость, свободную от тяжкого и непрерывного труда.
Как они с Леннартом будут сидеть на качалках на веранде… а почему бы не в гамаках? Вот они покачиваются в своих гамаках, а Анте и Гунилла не только взяли на себя все заботы о ферме, но и успели родить двух малышей: мальчика и девочку… Вот они покачиваются в своих гамаках, отдыхают от тяжелой крестьянской жизни. Иногда приходят Анте и Гунилла – посоветоваться, и детишки прибегают, просят помощи со своими затеями. Вот они покачиваются в гамаках, и дни текут медленно и ласково. Как замечательно иметь рядом близкого человека, особенно когда жизнь подходит к концу. Восход солнца… или нет, лучше вечер, когда наливается закатным золотом засеянное поле. Можно взяться за руки и печально вздохнуть… обязательно вздохнуть – что может быть сладостней легкой меланхолии на закате солнца и закате дней?
Капля проела разделочный стол и упала на ламинат. Ноздрей Улофа достиг едкий химический запах неведомой кислоты и расплавленного пластика, и он подумал, что эта его мечта так и останется несбыточной. И что это последняя мечта в его жизни.
Если бы я только мог…
Он почувствовал на своей ладони руку Леннарта. Зачем продолжать притворяться? Улоф повернулся, посмотрел на друга, обнял, прижался щекой к щеке и прошептал ему в ухо:
– Я люблю тебя.
Леннарт погладил его по затылку.
– Я люблю тебя, Улоф.
Дональд хмыкнул.
– Тьфу… чего только не увидишь.
Они отодвинулись друг от друга и посмотрели на Дональда. Презрительная ухмылка перешла в гримасу отвращения. Майвор по-прежнему пребывала в загадочном мире молитвы.
Леннарт посмотрел Дональду в глаза.
– Я тебя пожалею, – сказал он и задул фитиль керосиновой лампы.
В полной темноте Улоф почувствовал, как на его щеку легла рука Леннарта, и он сразу понял, чего ему надо, хотя такого никогда не было. Странно, необычно, но он мгновенно осознал: единственно правильное и многократно оправданное движение души.
Их губы встретились в поцелуе.
* * *
Некоторым людям удается достичь какой-то точки в жизни, когда можно сказать себе: сюда я и шел. Момент, как ни странно, легко узнаваемый, и не важно, что он содержит – проклятие или благословение, муку или блаженство. Важно, что такие моменты, хоть и непредсказуемы, но опознаются сразу, потому что олицетворяют собой сумму и смысл предыдущих поступков, желаний и решений. Квитанция за твою жизнь, предъявленная тебе в определенное время и в определенном месте.
Для Изабеллы такой момент настал, когда она, повинуясь внезапному и несомненному импульсу, собрала все оставшиеся силы и вышла под дождь.
Туда. Туда. Мне надо туда.
В ноздри ударил знакомый запах – то ли баня, то ли прачечная. Хлор и отбеливающие препараты лились с небес и поднимались от земли. Волосы мгновенно намокли, струи дождя падали на лицо, на серебристые повязки, заботливо наложенные Майвор на ее израненные руки.
Два шага. Три. Потом пришла боль, такая боль, которой она никогда не испытывала. Боль, превосходящая пределы разумного. Каждый нерв в ее теле, каждый синапс, который был еще способен передавать импульсы, нес в мозг одну-единственную информацию – невыносимое страдание. Мышцы то сокращались, то расслаблялись. По ногам ее текли моча и испражнения, но стыда она не чувствовала. Этот мир – ее мир, и стыду в этом мире места нет.
Ее иногда мучил кошмарный сон: она приговорена к сожжению на костре. Из всех фильмов ужасов, что она пересмотрела, этот эпизод произвел на нее незабываемое впечатление. И фильм-то был посредственный – «Сайлент Хилл». Женщину привязали к лестнице и медленно подтаскивали к костру, пока кожа не начала пузыриться и в огне не расплавилось ее красивое лицо.
Четыре шага. Пять.
Это хуже костра.
Огонь, по крайней мере, мгновенно разогревает кровь до такой степени, что белки сворачиваются, останавливается сердце и быстро наступает смерть. А этот дождь медленно прогрызает кожу, связки, сухожилия, мышцы, и боль такая, что она даже не представляла, что это возможно.
Шесть шагов, семь.
Серебристый тейп на ее руках растворился и превратился в пронизанную тонкими нитями, сползающую по руке кашицу. И волосы… вместо волос – тоже противно пахнущая неопрятная кашица, она текла по лицу и щекотала бы губы, если бы они у нее еще были. Кожа век распухла и закрыла глаза, и она уже ничего не видела, когда
сделала еще один шаг…
…и темнота перед ее глазами стала сначала красной, потом ярко-оранжевой, но это ненадолго: скоро дождь доберется и до глазных яблок, и тогда мрак станет полным и окончательным.
Изабелла уже не владела своим телом, боль была такой чудовищной, что она уже ее не чувствовала, у нее уже не было нервных окончаний, чтобы воспринимать боль. Последнее, что она сделала, последнее усилие воли – закрыла глаза и увидела теплый летний день, толстяка в гавайской рубахе с клюшкой для минигольфа, его не менее толстую жену, крутящую в руке два белых мяча, и прыгающую на батуте тоненькую, как тростинка, девочку. Запах фритюра из киоска.
Фритюр.
Вот оно – правильное слово. Фритюр. Не сожжена, а сварена в раскаленном масле. Отслоившаяся кожа, белые глаза…
Изабелла посмотрела на свои руки – загорелая кожа, покрытая легким светлым пушком. Потрогала лицо: губы, скулы – все на месте, но отек исчез. Провела языком по губам и почувствовала слабый вкус соли.
– О, дьявол…
Изабелла открыла глаза.
То самое место, где стояли их четыре кемпера. Но их нет, они исчезли, и ничто не появилось на их месте. Она посмотрела на свои обутые в сандалии ноги и увидела, что они покрыты пеплом. Оказывается, она стоит на огороженной камнями круглой площадке для общественного гриля.
Посмотрели бы на нее остальные – известная фотомодель стоит в куче золы и пытается понять, что с ней произошло. Но странно – кругом полно народа, а на нее никто даже не смотрит. Словно бы она невидима.
А может быть, так и есть. Такое предположение ничуть не более странно, чем все, что произошло в этот день.
