У Брона закружилась голова, он присел на какую-то корягу.
Выморков, кряхтя, поднялся с земли.
– Отмучилась, хозяюшка, – молвил он растроганно. – Ну, вот мы и одни.
– Процессоры, – кивнул Холомьев. Он подошел к Ши и осторожно коснулся ее босым пальцем. Познобшин подумал, что сейчас будет сказано нечто вроде "встань и иди", однако Холомьев здраво оценивал собственные возможности. По лицу его пробежала тень: видимо, вспомнил прошлые сражения с мертвецами.
Под яблоней начал всхлипывать Горобиц.
– Теперь меня снова запрут, – прорывалось сквозь плач. – Обязательно запрут! Насовсем!
– Не кисни, – Выморков потрепал его по плечу. – Мы тебя, убогого, в обиду не дадим. Лучше помоги поднять царицу.
Горобиц, размазывая слезы, встал и пошел.
– Пойдемте в дом, – позвал Холомьев Брона. – Еще увидит кто. Да и холодно становится.
Познобшин не шевельнулся.
– Что вы собираетесь делать? – спросил он глухо.
Выморков, державший тело Ши под мышки, остановился и пожал плечами.
– Ясное дело – жечь, – молвил он, оглядываясь вокруг. – Верно я понимаю?
– Думаю, что да, – согласился Холомьев. – В поселке много пустых домов. Или полупустых. Горение – процесс доступный. И судьбоносный. Огненный Ян больше не сдерживается женским началом, он пойдет бушевать. Чем еще заниматься Яну? Не строить же.
…Поселок засыпал, не ведая, в чьих руках оказалась его судьба. Брон закусил губу.
– Я не участвую, – сказал он твердо. – У меня особое поручение.
– Как знаешь, – не стал настаивать Выморков. Тут Горобиц, утомившись держать, выпустил ноги Ши, и Брат Ужас волоком поволок ее в горницу.
Холомьев отшвырнул посох и двинулся следом, выдергивая из волос колючие катыши.
– А причащаться? – крикнул Выморков уже изнутри.
– Посмотрим, – ответил Брон неопределенно. Он уже принял решение и медлил, желая убедиться в догадках. Опасаясь Брата Ужаса, он скрылся за сараем и просидел там не менее трех часов, до глубокой ночи. Как оказалось, не зря: Выморков, едва Познобшин исчез, возник на пороге и осторожно его позвал. Брон замер. Брат Ужас потоптался на крыльце, плюнул и вернулся в дом. Вскоре оттуда донеслись громкие голоса: разгорелся спор. Брон сидел, не смея пошевелиться, поскольку знал, что речь идет о нем. Его – не без веских оснований – считали ненадежной фигурой. Теперь, когда заступницы и покровительницы не стало, пришло время обезопаситься.
Оставался единственный выход: лес. Переждать там ночь и утром, первым же поездом, бежать. Но прежде – увериться.
Ровно в полночь Брон подкрался к ярко освещенному окну и заглянул в дом. Происходящее ему не понравилось.
17
…Выморков сварил Ши в семи кастрюлях разного достоинства.
Стряпня затянулась, жертвенную трапезу отложили до утра.
– Так хозяюшка распорядилась, – благодушно напомнил Выморков, погружая в кастрюлю вилку. Он нацепил на нее вываренное ухо, похожее на шляпку гриба.
Предчувствуя судьбу, растекающуюся по жилам питательным соком, Холомьев вздохнул:
– Говорю же вам – у меня аллергия. Прыщами пойду, волдырями.
– Да полно тебе, выварилась на славу, – усомнился Брат Ужас. – Четыре часа кипела, вся выкипела. Не будет никаких волдырей. Предназначеньице впрыснется, усвоится…
– Запрут, – в ужасе твердил Горобиц, глядя на ухо. – Джокер донесет.
– Не посмеет, – возразил Холомьев.
Эта беседа происходила ранним утром. В то время, когда Выморков нанизывал на вилку мистические деликатесы, Брон стоял в телефонной будке, на городском вокзале.
– Там людоеды, – сказал Брон в трубку, назвал адрес и отключился, не слушая дежурного. Поехал домой.
Он подсчитал и равнодушно открыл, что не так уж долго его не было.
Тетрадь лежала там, где он ее оставил: в стопке бумаг, окно распахнуто. По подушке змеился черный женский волос. Познобшин присел, вытащил рукопись, вялой рукой начал писать. Сначала написал: "Город", и две страницы следом, потом – "Луна", и еще чуть-чуть. Написал: "Вселенная", в пальцах появилась твердость, перо забегало по бумаге. Брон писал и все не мог остановиться, пока не онемели пальцы. Он отложил ручку, прочел:
"…Ши страшно боялась, вот в чем соль. Она была до смерти напугана. Не знала, что ей делать, что сочинить – придумала инопланетян, приплела папу и маму… А сама говорила, что все готова отдать – лишь бы остаться, не сгнить. Она хотела быть человеком, но в этом ей было отказано. Только по-человечески умереть. Тогда она попробовала быть кем угодно еще, но не вышло. Вот и распорядилась. Принесла себя в жертву всепожирающим обстоятельствам. А со мной – что со мной? Сочувствовала мне? Негодовала? Она открыла мне великий, как ей казалось, секрет: если тебе надоело быть кем-то – просто повторяй без конца, что ты – нечто другое. Старая, проверенная уловка. Если часто улыбаться, то рано или поздно станет весело. Если бесконечно долго твердить себе, что ты не человек – ты перестанешь быть человеком. Она не успевала. Бесконечно долго – это было не для нее. Но я могу успеть, у меня достаточно времени. Я-то думал, что нужно что-то еще, кроме этого, но она возразила, что нет, она тоже так думала раньше, повторения достаточно. Ши говорила, что людей осталось мало – я да она, Иван да Марья, мы прозевали, замешкались, остальные уже приноровились к новой форме существования, а значит – придется к ним притираться, тренироваться, упражняться. Изо дня в день. И тогда наступит момент… Наступит миг, когда я взгляну на мир холодным взглядом постороннего. Стану пламенем, раком, случайным ветром, арифметическим действием – чем угодно. У меня будет многое на уме, и я, наконец, перешагну горизонт. На горизонте – коллективное бессознательное, воля и представление, то бишь поля и синие леса. Автобус рычит по-медвежьи. Мчится туча, похожая на рваную краюху, нагоняет страх на стадо подсолнухов. Скелеты коровников, обесцвеченные и высушенные солнцем. Красивые дали. Кое-где сверкает инопланетная сталь, попирающая Эдем. Прочие атрибуты Эдема: ржавчина, косые избы, впечатанные в землю почти по шляпку. Газетная мебель в домах, черно-белые новости…"
Брон поднялся, подошел к зеркалу. Натужно улыбнулся, потом еще, еще и еще.
Собственно говоря – с чего он взял, что является человеком? Недоказуемо.
Может быть, он вовсе не человек. Да нет – он точно не человек.
Легко-то как, хорошо.
А вот поиграть в человека он не против.
Как там это делается, ну-ка…
…Брон начал с того, что извинился перед Ящуком.
– Простите меня, Мирон Борисович, – сказал он с чувством. – У меня были серьезные обстоятельства, проблемы. Я вам клянусь, что больше ничего подобного не повторится.
