Дандер, едва увидел этот предмет, понял всё и собрался бежать, но Маат наполовину развернулся к нему, и гайка закачалась перед ассистентом, убеждая вернуться на место.
Маат уже понял, что ему наступают на пятки, но решился докончить начатое.
Дандер сидел с разинутым ртом, и Маат с удовлетворением отметил укрепление своих гипнотических сил. Он вновь повернулся к Егору, на вопрос отвечать не стал.
– У нас вышел целый Плетень! – Маат в притворном удивлении развел руками. – Смотри, сколько цветов! И все по-своему торчат, высовываются, обозначая значимость. Что выше, то и главнее. Красный, желтый, синий, черный, зеленый… Знаешь, что это такое? Это твоя жизнь.
Егор уже больше не перебивал его.
– Это твои воспоминания. Запоминается яркое, оно и есть жизнь, а прочее – шелуха, – Маат сплюнул. – Хорошо бы еще каких-нибудь красок. Вот у меня есть фиолетовая палочка, а вот сиреневая. Вот голубая. Ничего не приходит в голову?
– Рыбалка, – пробормотал Егор. – Баня. – Девушка, давным-давно.
– Ну, мало ли что давно! Девушку на первое место! – Маат положил фиолетовую палочку вровень с синей и черной.
«Штрихкод», – подумал Дандер.
– Подсаживайтесь, – позвал его Маат. Юноша пересел, не сводя глаз с разноцветных палочек.
– Это целая жизнь, – серьезно повторил Маат. – Смотрите… Дандер? Очень приятно, Николай… Это Егор… Смотрите: его жизнь наполнена красками. Ему есть, о чем вспомнить и пожалеть, случись неприятность.
В этом пункте он осклабился.
– Это симфония, буйство цвета…
Дандер не верил ушам: Маат почти слово в слово повторял то, что он ежедневно выслушивал от Менты Пипериты. Оборванец и забулдыга на глазах оборачивался просвещенным суъектом. Но Мента гонялась за призраками, а перед Дандером сидел живой человек.
– Это Прустов Плетень, – сообщил начитанный Маат, и лицо его на миг исказилось по причине отвращения к сложному писателю: Пруст был крайне замысловат, с Ма-атом у него не сложилось, и жаль, что он уже переселился на небеса, хотя никаких небес нет, и никакой преисподней тоже нет, есть только вечное, ровное, утробно-теплое, бесконечно простое, которому мешают всякие умники с богатыми воспоминаниями и уникальным опытом бытия. Но это не мешает небесам существовать.
Плетень был собственно временем, набором разноцветных памятных впечатлений разнообразной продолжительности; ершистый; по сути Прустов Плетень являлся самим личным временем, доступным человеческому постижению.
Кроме этих отпечатков-впечатлений не остается ничего, и память похожа на человеческий геном, где больше девяноста процентов – малопонятные шлаки, таинственный мусор, и только считаные единицы отвечают за развитие носов, ушей и ногтей.
Маат поначалу не думал подробно знакомиться с Прустом, он никогда его не читал прежде, он просто прочел о нем в местной газете, редактор которой сошел с ума и напечатал юбилейную статью, аккурат десятого июля; никто ничего не понял, редактору простили запой, а про статью забыли. Однако Маат хорошо запомнил про субъективное восприятие времени и понял, что сумма впечатлений – она и есть самая сложность, то есть жизнь. Пришлось ознакомиться после…
– А теперь посмотри, Егор, – Маат вынул красную палочку и заменил серой. Потом он то же самое проделал с синей и зеленой, потом – с остальными. Черную он оставил на месте. У собеседника отвисла челюсть, глаза впились в неровную серую изгородь.
– Ничего такого светлого, Егор, – улыбнулся Маат, вновь принимаясь за гайку. – Сплошные будни. Ведь ты умрешь. Ты знаешь это? И что тебе велосипед? Ты умрешь.
– Прекратите, – голос Дандера зазвенел от гнева. – Вы же сейчас лишите его последнего. Верните краски.
– Вам, юноша, я кое-что покажу и объясню, – железные зубы Маата сверкнули среди соломенного снопа. – Но вам для этого придется навестить меня дома. Вы просвещенный малый, и с вами гайкой не обойдешься. Мне придется показать вам весь инструментарий целиком.
Дандер колебался. Он знал, что напал на след. Связаться с Ментой? Нет ни времени, ни желания. Он обойдет ее по всем направлениям – тем более с датчиками. У этого Маата наверняка найдется много любопытных вещей, заслуживающих считывания, анализа и синтеза.
– Если только недалеко, – ответил юноша, всеми силами стараясь сохранить лицо.
– В нашем городе нету такого понятия «далеко», – усмехнулся Маат, вставая и собирая палочки. – У нас, куда ни направишься – рукой подать.
За столом остался сидеть оцепенелый Егор. Внезапно он понял, что больше не существует ничего – ни зоопарка давних лет, ни мамы, ни велосипеда. Папа торчал неустранимым черным гвоздем.
Мы забираем из прошлого краски. Но разве не они нас мучают? Мы любовались ими, и вот их нет.
6
Маат не любил себе в этом признаваться, но самого себя он считал исключительно сложным. Он понаслышке знал видных философов и писателей, а кое-кого и читал, излишне грамотно говорил и утешался мыслью, что и его сожрут черви. Придется перетерпеть несовершенство.
Пока они шли, он поделился с Дандером всего одним соображением:
– Слышишь меня, паря? – Маат старался изъясняться в простонародной манере полуграмотного сельского жителя, но моментально сбился. Он оставался сыном своего отца и получил поверхностное, но приличное образование, а скорее – урок, хотя в отрочестве прочел много книжек – по принуждению много читал. Многие сложные вещи он узнавал в ненавистных запутанных снах, донельзя сложных. Когда он умрет, он возьмется за сложные сны. – Много ли ты постигнешь интуицией? Брошенный ты со своим одиноким голосом человека, брошенный в небо, высунутый Хайдегерром из бытия в небытие, как хер из ширинки. Приход к Богу – сознательно выбранная энтропия. Ничего нет, но для развития воли к небытию всё должно быть предельно сложным.
Иногда с ним случались подобные откровения, на язык прилетали слова извне, и он вдруг моментально понимал, что есть интуиция, и кто такой Хайдеггер, и даже почти догадывался, кем был на самом деле этот Пруст и чего хотел, и вспоминал из курса физики, что есть энтропия, но все догадки быстро рассыпались в труху, подчиняясь той самой энтропии, которой сознательно – как полагал сам Маат – он служил. Потом припоминал заново и даже записывал для памяти в сокровенную книжечку.
Дандер оторопел. Таких речей ему не приходилось выслушивать даже от Менты. Покуда он соображал, к чему тут Хайдеггер и почему провожатый употребил бранное слово, они успели дойти до погоста, где Маат ударил Дандера по голове первым попавшимся под руку поленом.
День был в разгаре, на кладбище царило запустение.
Было много холмов, рытвин, канав, полураскопанных могил, обитатели которых либо самостоятельно выгрызались изнутри черными от земли зубами, либо же выбирались из них клешнеобразно, совсем, чтобы гулять по свету, не отряхнувши песка.
