Никто не видел, как Маат снял с Дандера короб с приборами. Внимательно изучил; как обезьяна, постучал о камень – авось разобьются, но нет. Придется забирать домой и демонтировать до последнего винта.
Затем он приступил собственно к упрощению.
Дандер был прост как личность, но сложен как биологический организм.
Орудуя двумя охотничьими ножами, Маат располосовал на нем одежду вместе с кожей.
– Время такое, – приговаривал Маат. – Время наступило такое. Оно закончилось для тебя, и твой Плетень навсегда сохранится в вечности. Играя красками. Я не успел его перекрасить, и будет существовать досадная сложность. Но оно продолжается для меня: время сложное и между тем довольно простое. Так я думаю. И чую, что не я один…
Он упростил Дандеру голову: привычным движением сбрил лицо.
Он упростил внутреннее устройство, повынимав и по-расшвыряв оттуда всё замысловатое, хитросплетенное; еще постукивало самое сложное: сердце, и Маат вспорол его вдоль, засыпав суглинком.
Еще оставались нетронутыми шарообразные скопления половых клеток, генераторы сложности. Этот недово-площенный потенциал заслуживал особого отношения; в отличие от остальных органов и структур – что было, то было, и нечего теперь вспоминать, а тут другая история, сюда заложена информация, и неприлично давить сапогами животворящее как таковое. К тому же оно имеет склонность просачиваться по каплям, окукливаться, замыкаться в спорах, выживать любыми возможными способами. Маат приговаривал животворящую информацию к полному растворению.
Отъединив железы, он завернул их в тряпку и дома уже растворил в специальном кислотном чане.
Потом вернулся и принялся уничтожать следы упрощения.
Одна из непонятных не то могил, не то ям особенно приглянулась Маату. Он свалил в нее всё поразбросанное, что сумел подобрать за собой; остальное, ненайденное, сожрут собаки, птицы, черви, насекомые, простейшие.
Простейшие – вот этим он симпатизировал за название, хотя и они, понятное дело, были слишком сложны.
Маат прыгнул в яму и стал утрамбовывать останки.
Потом вылетел наружу единым затяжным прыжком, каким-то удивительным замедленным скоком, как будто ему помогали со стороны, плавно выуживали удилищем.
Утвердившись в траве, он топнул, схватил заступ и начал засыпать Дандера.
Работая заступом, он пытался представить, какой был у Дандера Плетень.
Что вышло бы, успей они разложить цветные палочки? Скорее всего, в спектре Дандера преобладали бы восторженные краски. Что-нибудь яркое, без серого и мышиного, и даже без охры.
Маат поступил с Дандером именно так и не иначе лишь по причине молодости последнего.
С молодостью очень сложно работать, она неохотно поддается упрощению. Конечно, гайка; и палочки второго эшелона – обязательно, но трудно, трудно менять зеленое на черное, а красное – на серое.
Замена возможна лишь в случае, когда она уже созрела в потенции.
Как это было с Егором.
Егорово красное созрело вполне, чтобы обуглиться – достаточно поднести спичку. Егорово синее давно готово было выцвести, недоставало лишь прицельного внимания к блеклым тонам.
Маат же размышлял, оперируя сложными, непривычными оборотами речи:
«Оно сожрет меня, мое прошлое; оно выжжет меня медленной щелочью; оно слишком сложное, чтобы не развалиться; такому нагромождению лиц, событий, мест, дел, бездействий, снов, отправлений не удержаться слепленными воедино. В нем слишком много недостижимого красного; в нем слишком много недоступного синего, зеленого и золотого, переизбыток недосягаемого света, чтобы я выдержал это, не будучи раздавлен соображением о невозможности дотянуться до красок прошлого, погрузить в них пальцы, посмотреть на солнце. Оно сплошь исчерчено черным и серым, напоминая реактор, куда погружают графитовые стержни, – я слышал, что это делают, чтобы он, этот реактор, не лопнул, однако у меня всё наоборот; и с Городом дело обстоит в точности так же, ибо он – сама жизнь и переходит с места на место, не в силах соседствовать с окаменевшим прошлым; всё это невыносимо, всё это следует упростить, и всё в действительности стремится к абсолютной простоте, ибо в ней заключается Бог, проще которого ничего нету, потому что Он – Ничто и Всё, и я Ему служу, я упрощаю по мере сил то сложное, что надмилось и возгордилось в дьявольской самобытности, не выдерживая тем временем упростительного божественного напора».
7
Хобби отчасти напоминало ярмарочный майский шест с неравномерно выбеленными полосками, которые в меньшинстве. И еще – пограничный столб, не менее полосатый, и Маат потихоньку закрашивал: выбеливал черные полосы, вычернивал белые… потом плескал дегтем.
Так поступал он и с людьми, трансформируя их воспоминания. Потому что реальность это и есть память; Маат заменял созидательные, сложно-творческие промежутки на скорбные, тягостные и разрушительные. Реальность после этого волшебно преобразовывалась, и Город поскрипывал всеми домами и переулками.
Кроме того, Маат выполнял самое главное: он помогал воплотить желаемое себе зло, которое бывает даже осознанным и ужасает человека, и в то же время притягивает его. Зарубить семью топором, повеситься, спалить родную хату.
Покуда длилось одно упрощение, созревало второе: Маат отплясывал на дандеровой могиле, а Егор всё сидел, отлавливая вдруг ожившее прошлое, которое обернулось сотней вертких зверушек, разбегавшихся во все стороны. Своим центробежным движением они обнажали поляну, где не было ничего. Егор хватал одну зверушку-воспоминание, другую; они пищали и множились в кулаке, мельчали, протискивались меж пальцами уже будучи жидкими и падали каплями, не достигая тверди – они испарялись в падении. Поляна олицетворяла пустоту, где не на что опереться; Егор не чувствовал не то что земли под ногами – он не чувствовал ног.
Велосипед разбился; зоопарк, напротив, разбогател и раздался, оброс каруселями и лотками с халвой, но прежние звери в нем давно передохли, даже слон, и мамы не стало четыре года назад; всё перечисленное поменяло цвета, и Егор не находил доводов против Маата-Николая.
Прошлое потускнело и стало отваливаться, как состарившаяся бородавка.
Из всех возможных цветов Егор заострил внимание на рыжем пиве – отчасти красном, отчасти черном, и с белой шапкой, которая неумолимо таяла. Он принялся пить, и все эти цвета прилагались к его основному спектру, который так резко переменился. Он поднял глаза и начал впитывать цветомузыку, но с ней происходило то же самое, едва она оседала в его сознании.
Почерневший Плетень, образованный важными воспоминаниями, еще недавно имевший радужную окраску под стать пылкости молодого восприятия, поглощал все другие цвета. У него заострились колья, и световые шары, нанизы-ваясь на острия, беззвучно лопались и рассыпались искрами, которые быстро таяли.
Гайка гуляла перед глазами, отсчитывая часы.
