– А говорили, будет пахнуть горчицей, – наябедничала маленькая девочка.
Пиперита обманулась в намерении полуночников: они плелись себе с узлами и чемоданами, усаживались, сонные дети пили из термосов чай, взрослые прикладывались к бутылке. Отечные голые ноги в фиолетовых пятнах, толстых носках и колоссальных тапках с мордами далматинов; казалось, что псы неизлечимо больны, но все-таки доживут до глубокой старости. Все были одеты во что попало, но тепло, не по-летнему.
Из ближайшей пятиэтажки вышел военный.
– Строимся, идем в детский сад, – скомандовал он. – Там вам уже приготовили постели.
– Заманали совсем, – пробурчал сосед Менты Пипери-ты. – Куда их на ночь глядя?
– Учебная эвакуация, – безразлично сказал военный, глядя на Менту. – Вы из этого дома? Я вас не помню.
«Такую, а не вас», – запоздало подумала Мента. Здесь все знакомы и все приблизительно одинаковой крови. Уходя, Город еще и обновляет себе кровь, и это неплохо – признала она против воли. Маат перекрашивает заборы, и Город уходит дальше. Люди, оставленные без жизни, без светлых воспоминаний, вымирают быстро. На Новом Месте жители Города хотят начать новую светлую жизнь, но Маат снова всё портит, и Мента Пиперита ищет город прежде всего по заборам.
Но они повсюду серые и грязные – такая страна. Военный замедлил шаг. Мента всё поняла и рассыпала палочки; блеснула, качнувшись, гайка.
– Цветные – хорошие, – объяснила она лаконично. – Это всё доброе, что ты помнишь, из чего состоит твоя жизнь. Серые и черные – плохие. Разложи, как тебе нравится.
Она приготовила камеру.
Военный, позабыв обо всем, присел на корточки. Прустов Плетень сознания получился безрадостным. Мрачноватая история.
– Мы меняем здесь и здесь, – распорядилась Мента.
Военный следил за палочками, которые Мента Пиперита перекладывала неуловимым движением рук.
– Это черное, и это? Казарма? Теперь они будут лиловые. Там были цветы, целые пальмы в лиловых кадках. Ты служил при штабе.
Да, в самом деле, его определили к рисовальному, а впоследствии и концертному делу. Оставались казармы, но появилось и это. Почему он забыл ожог от сигареты, которую затушил о дешевый армейский синтезатор? О начальнике штаба, который каждое утро, еще в сатиновых трусах, рылся в карликовых пальмах, разыскивая признаки лимонов и кокосов?
– Это пьяная бабушка, которая помочилась перед тобой в городском парке, под сиреневым кустом. Это был детский парк, ты гулял, собирался зайти в игротеку. Тебе было не больше четырех лет. Она бранила тебя с корточек, из прикорневой тени. Голубая палочка. Она была больна и не понимала ни смысла своих слов, ни сути поступков, а тебя не видела вовсе.
Жильцы терпеливо стояли в очереди, держа то пачки с документами, а то и чемоданы, давно стоявшие наготове.
– Серая палочка? Ты потерпел неудачу в постели. Но ты был немного пьян, мил, наивен и понравился ей. Она помнит тебя до сих пор, и помнит добром. Мы положим зеленую. Ты можешь вернуться к ней.
Со стороны казалось, что карлица не говорит ничего – так и было. Говорил военный, Мента слушала.
Он опомнился, вспомнил о предписании, указал на карлицу пальцем:
– Если не будет учений, вы сделаетесь такими вот! – грубо крикнул военный мужчине, особо притомившемуся ждать. – Мы учимся бежать оттуда, где будут такие… Изучайте санитарные плакаты!..
Лилипутка не рассердилась. Психотерапевты, члены Географического Общества, не склонны к агрессии.
– Ты больше не хочешь провести учение? – промурчала Пиперита. В ее голосе вдруг зазвучала неповторимая ирония.
Военный смотрел на Прустов Плетень – весьма привлекательную сознательную данность.
– Можете разойтись по домам! – Он закричал это почему-то злобно. Ему отчаянно захотелось напиться. Менте уже сталкивалась с такими парадоксальными реакциями на хорошее.
В понарошку заминированный подъезд потянулись пледы и одеяла, скособоченные коляски, деловые костюмы, теплые кальсоны с начесом над расчесами и один полушубок полувековой давности, дополненный лагерным сидором.
6
Так случается в мыльных операх – да перед вами и есть мыльная опера, только в ней маловато мыла, ибо и мыло – слишком сложная субстанция для Маата, который пользуется односоставными реактивами, да еще поют больше прозой, хотя иногда кажется, что льются стихи.
Конечно, Мента Пиперита и Маат были сестрой и братом, но поздно узнали об этом; Маат родился стариком, а Мента – сорокалетней. Они заподозрили что-то лишь при разглядывании гаек и палочек.
И не было, говоря откровенно, поросшего мхом и травой-муравой Географического Общества; была организация, настойчиво интересовавшаяся подвижностью неуловимого и потому неуправляемого Города; в сотрудники набирали людей, способных улавливать эту подвижность и влиять на нее.
Но само по себе, в качестве вывески, почтенное Географическое Общество, конечно, существовало и явно гордилось столь неожиданным вниманием к своей судьбе. А Южный Океан оно открыло, когда ему пожаловали обсерваторию с телескопом, в который седобородые академики наблюдали пингвинов. Просто прибавилось много новых людей, а старых никто не трогал, и они без устали совещались, будучи безобиднее лысых глобусов.
Свои сорок и свои семьдесят Маат и Мента отпраздновали в утробе, где выглядели обыкновенными младенцами; все девять месяцев и все последующие годы – на удалении – Мента удерживала своего брата, который еще во чреве изломал сестрицу, высосал из нее железу, управлявшую ростом. Они непроизвольно поделились намерениями и способностями, они общались в тишине околоплодных вод.
– У нас один отец, – напоминал Маат.
– И мама одна, – парировала Мента, хотя брату мерещилось, будто их две или даже больше.
Они родились детьми по виду: одна – урод, девочка; Маат по рождении посоветовал немедленно утопить ее в специальном ведре, но его наставления приняли за первый крик. Вся незадача была в том, что, выражаясь протокольным наречием, биологический возраст не соответствовал паспортному. И у сестры, и у брата уже имелся готовый Прустов Плетень, приобретаемый к зрелости.
Мента Пиперита, едва закричав, пообещала себе вылечить Маата. И еще она дала себе зарок наделать множество сложных дел.
В них было сходство; один стремился уничтожать будущее, другая же ополчилась на прошлое, но и то и другое уже существовало в природе.
В утробе матери первая, наполненная безмятежностью базовая перинатальная матрица протекала мирно и тихо, пока отец не ударил жену в живот, чем запустил вторую матрицу, безнадежное сокращение доселе безопасного питающего пространства.
Зачиная двойню, отец, как обычно, потребовал задать ему вопрос: а кто же родится? Ответ был неправильный, и он от души рассмеялся, а после нанес удар. Это был единственный случай, когда он сыграл в викторину с женщиной. Потом он играл в нее только с Маатом, ибо Маат был мужчина, Логос, тогда как женщина – материя, она же невоплощенный замысел. Жить – сыну, а дочери – переносить вторжения со всеми последствиями.
