– Вы тяжело больны, – сказала Мента Пиперита, покачивая гайкой. Пистолет отвлекал Маата, и он не мог в полной мере следить за ее колебаниями.
Через секунду ей почудилось, будто она смотрится в зеркало.
Грузный и старый Маат, одетый в телогрейку, померещился ей отражением. Те же седеющие соломенные волосы, те же утяжеленные черты лица и вдобавок – понимающие молчание.
Оба превосходно понимали причину соприкосновения.
– Вы ведь мне брат, – выпалила Мента, сама того не желая, и в следующий миг поняла, что недавно помысленное абстрактное братство обернулось конкретным. Это действительно был ее брат, давно потерянный, но не напрочь забытый.
Скверный рот Маата растянулся в улыбке:
– Здравствуй, сестра, – произнес он осиплым голосом. – Мы очень давно не виделись. Ты надумала проведать братца. Но как ты меня нашла и почему пришла с пистолетом?
– Потому что мне не понравились окрестности, – откровенно призналась Мента. – Потому что мне не нравится лаборатория, которую я вижу там, в полумраке комнаты, несмотря на плохое зрение. Потому что мы с тобой занимаемся разными вещами, и я не хочу, чтобы ты проделал надо мной свою вещь.
– Но и я не желаю твоей, – возразил ей на это Маат.
– Город скоро тронется с места, – продолжила Мента Пиперита. – Я искала его давно. И я подозреваю, что ты принимаешь в этом деятельное участие.
На это Маат, отложив ненужный бинокль, отвечал:
– Ходячий Город – опора порядка, вокруг которого строятся плетни с Маатами. Это Город-Агасфер, и существуют другие. Я не одинок. Ходячий Город означает непоправимость, необратимость, невосстановимость прошлого. Со всем его хорошим и злым, но гонит с места именно злое. В конце всё застынет, и воцарится теплый лед.
– Зачем ты убил моего помощника?
– Для упрощения жизни. Он был молод и светел, мне было бы очень нелегко перекрасить ему Плетень.
– Сколько еще людей ты убил?
– Много, – ответил Маат. – Кладбище поджимает, мертвые одолевают живых. Простота и покой. Скоро все побегут отсюда, и я отправлюсь за ними следом…
– По дороге воспоминаний?
– По ней, сестрица.
– Положи свою гайку. В карман положи. И разложи свои палочки. У тебя ведь имеются палочки или нечто подобное? Ты зубодер. Ты заменяешь светлое темным, а сложное – примитивным. Но светлое не исчезает, оно всё равно где-то есть.
– Пусть будет так. Но его поджимают со всех сторон.
– Вынимай свои чертовы аксессуары, – повторила похожая на огородное пугало Мента Пиперита, продолжая целиться в Маата.
– Мы делаем одно дело, – заметил Маат, однако подчинился. Палочки рассыпались по рассохшемуся, некрашеному подоконнику. Мента удовлетворенно покосилась на палочки.
– Нечто подобное я предвидела, – признала она.
Маат пристально смотрел на гайку, которая вдруг закачалась в коротких, безобразных пальчиках Менты Пипериты.
Он немного обмяк и присел на лавку. Тогда Мента с удивительной ловкостью профессиональной циркачки вспрыгнула на подоконник и села напротив брата, не выпуская гайки из рук. И к этой гайке уже давно добавился взгляд: отчасти гипнотизирующий; Маат был большей своей частью непрошибаем, но от сестринских глаз не сумел спрятаться.
Вокруг пахло распадом и разложением разнообразных сортов; неряшливая утварь – надтреснутые, как старческие голоса, горшки, битые плошки, грязные ложки – источала заматерелый аромат; не было ни веника, ни совка, повсюду расцветала кружевами толстая паутина. Грязный стакан с потеками чего-то бурого стоял посреди стола. Продавленный, наполовину состоящий из сала лежак с такой же подушкой, откуда лезли острые перья; вместо одеяла – зимний тулуп. Валенки, сапоги всех мастей – болотные, кирзовые, просто резиновые; опять же резиновые перча-точки; кепочка на гвозде и пиджак для парадного выхода в Город, где сложно ходить, ибо тот уже понемножечку движется сам; заступ в углу, заляпанный свежей землей; вилы, ножи, портновские ножницы, банки с мутными химикатами, иконостас, коричневатые фотографии в рамках и длинное зеркало, треснувшее наискосок, снизу доверху. И повсюду разбросана яичная скорлупа, повсюду подсохший желток да шелуха от ночных семечек.
– Я тебя узнала, и ты меня узнал, знал давно. Я ни о чем тебя не спрошу, – негромко сказала Мента. – До поры до времени. Рассказывай сам.
2
..Маму я не знал, ее после родов заперли в сумасшедший дом, и меня воспитывал наш папа. Ты помнишь папу. («Я помню всё, – ответила на это Мента. – В отличие от тебя».) Он тоже был помешан, у него были разные глаза и непропорционально большие руки.
Иногда он проговаривался, утверждая, что где-то у меня имеется и сестра, законченная уродина, карлица, что ты разъезжаешь с бродячим цирком, как я – с Ходячим Городом, но больше не говорил о тебе ни слова. А я не спрашивал – ты поймешь, почему. Иногда мне казалось, что он сам не вполне в этом уверен, в твоем существовании. Была ли женщина, нет? Но я тебя ждал, всё время ждал. Ты – веревочка, а веревочка не вьется бесконечно. Правда, в мире много веревок… и если связать их в одну очень длинную…
– То можно, придав надлежащее ускорение, красиво повеситься с выходом на орбиту, – докончила Мента.
Маат как будто не слышал ее.
Он давно мечтал испытать на себе подходящую гайку. Он проделывал фокусы с ней столько раз, что наполнился сладким чувством.
Впервые он был пассивным подследственным.
Спектральный анализ – чудесно. Сестре непременно захочется полюбоваться его Плетнем, и он не собирается ей в этом отказывать.
Маат продолжил:
– Он заставлял меня задавать вопросы и неизменно отвечал на них, но всегда двояко: иной раз – словами, полными искреннего желания меня просветить, и столь же часто – бессмысленными издевательствами и побоями, причем я не мог угадать, когда мой вопрос породит одно, а когда – второе.
Поэтому мое отношение к папе отличалось неизбежной двойственностью. Я обожал его, когда он говорил, и желал ему смерти, когда он действовал.
Мы сосуществовали в обстановке бесконечной викторины с непредсказуемыми призами. Мы ощущали себя на Поле Чудес, хотя в те времена о таком и не слыхивали – разве из книги.
Первые вопросы и ответы, сохранившиеся в моей памяти, восходят к девятилетнему возрасту. Прежде тех лет я не помню себя, что несколько необычно; впрочем, психологи говорят, что если ребенок не помнит первых лет жизни, то это говорит об откровенном неблагополучии, о некой травме, вытесненной ужаснувшимся умом. Впрочем, была война.
Любопытно, что об этой теории я тоже услышал от папы в ответ на вопрос о причинах моего странного беспамятства.
«А что же это были за травмы?» – спросил я. Нечасто бывало, чтобы он отвечал на оба вопроса, заданные подряд. Столь же редко случались проигрыши, следовавшие один за другим.
