Мне тогда было почти пятнадцать. Мы мчались под гору, крутя педали велосипедов, и папа, протянув длинную руку, толкнул меня так, что я, вильнув, опрокинулся в придорожное болотце, разломав на лету пегую изгородь.
– Пегую, – отметила Мента.
– Пегую, – подтвердил Маат.
Это приключение отличалось от моего первого воспоминания лишь антуражем. Тогда, на рассвете осмысленного существования, я стоял в зоопарке возле вольера с белыми медведями, а папа кидал им кусочки булки, облепленной кунжутом. Это то немногое, что я помню.
«Спрашивай же», – нетерпеливо потребовал папа, не отрывая глаз от грязной воды, в которой, подобно ленивым ломтикам ананаса, кувыркались желтушные, изнемогавшие от жары полярные медведи.
Помню, что я испугался – знал уже, чего ждать от папы.
«Что же ты молчишь?» – спросил он, и в его голосе проступило напряженное, диковатое предвкушение.
«Почему они белые?» – ляпнул я и съежился. Да, я точно припоминаю, как втягивал голову в плечи.
Папа сверкнул глазами, готовый испепелить, облагодетельствовать меня зоологическим знанием.
«Это мимикрия, – удовлетворенно ответил он. – Окраска, сливающаяся с полярными снегами. Ты знаешь, что такое мимикрия?»
Я покачал головой.
«Так спроси!» – Он повысил тон, и я машинально задал вопрос, а он схватил меня за уши, выдернул из зоопарка с его медведями, каруселями и мороженым; он дернул меня к себе, вставил большие пальцы в мои слуховые проходы и провернул так глубоко, что свет померк, и последним, что я видел, была общипанная булка, которую папа, благо руки у него были теперь заняты, закусил и держал во рту.
Так начиналась наша нескончаемая викторина, призы в которой настолько отличались, что замыкались в иррациональное единство противоположностей. Начало, повторяю, условное – как и начало любой истории, предваренной периодом амнезии: с чего-то же начинается счет, и тьма, и свет, хотя бы с нуля, без углубления в небытие отрицательных чисел.
«Почему ты так делаешь, папа?» – спросил я однажды и невольно попятился.
«Но я же сумасшедший, сынок, – прогремел он в ответ с нотками удивленного удовольствия. – Как твоя мама, как твоя сестрица, жива она или нет. Как наверняка и ты сам».
Я получил объяснение самому важному, после чего мог либо мириться с положением дел, либо противиться ему – и в том, и в другом случае обрекая себя на жалкие ухищрения.
…Мы много гуляли. Бывало, что я ни о чем папу и не спрашивал. Он сам рассказывал мне о названиях трав и цветов, о повадках животных, об истории человечества, о круговороте воды, об особенностях отечественного менталитета. Он предлагал мне самостоятельно именовать животный и растительный мир. Я давал им названия, а он хохотал. Однажды он потребовал вопросов и выдержал неслыханную серию: одиннадцать штук в обойме. Не веря в случившуюся с ним метаморфозу, я спрашивал и спрашивал, и замирал от неизбежного страдания, в котором уже начинал находить извращенную прелесть. Папа отвечал пространно, длинными фразами, которые, перенесись они на бумагу, сложились бы в добрую страницу плотного текста. На двенадцатом вопросе он избил меня так, что я остался сидеть на скамейке, а папа отправился в аптеку, через дорогу – за йодом, пластырем и обезболивающими таблетками.
Он очень меня любил и всякий подобный раз заботился обо мне.
Я убил его с превеликим удовольствием.
Недавно один мой недолгий знакомец зарубил отца, и все ссылались на вопросы, достававшие Достоевского: вот как это так: при полном благополучии, в миру и согласии взять да и зарубить спящего старика топором? У меня таких вопросов никогда не было.
…И в этом ответ, отчего человеку паршиво.
3
Маат замолчал. Он должен был постареть после такого повествования, да он, напротив, помолодел, и гайка Менты Пипериты медленно покачивалась перед его остановившимся взором.
А Мента, в отличие от него, состарилась лет на двадцать, и теперь в горнице, заплеванной шелухой от ночного подсолнуха, друг против друга сидели два существа: чухонского вида старик в валенках, вполне себе крепкий, а еще безобразная мелочь, недомалеванное недоразумение, с дипломами и сертификатами, которые остались в гостиничном номере. Только гайка и свет, что излучали ее глаза.
Прохладный свет, не подающий надежды.
– Я никогда и никому не обещаю ничего, – предупредила Мента. – Я понятия не имею, смогу ли тебе помочь.
– А мне не нужно помогать, – хрипло отозвался Маат. – Это тебе нужна помощь.
– Такая? – Пиперита кивнула на чан.
– Это заключительный этап. Нет, он может и не понадобиться – даже странно. Я кое-что покажу тебе…
– Но счетные палочки ты мне разложишь? Я знаю, у тебя есть что-то такое простенькое. Может быть, кубики или какие-нибудь четки… нет, горошины разбегутся.
Маат почесал в затылке.
– Оно тебе нужно? Тогда верни мне гайку. С твоим Плетнем придется ох как непросто…
– Прости, не верну. Ты завладеешь моим пистолетом…
Огромный тесак просвистел мимо уха карлицы, едва не срезав его, и вонзился в бревенчатую стену. Она не успела нажать на спуск.
– Если мне понадобится, я и так тебя убью, без гайки. Но раз уж в утробе не вышло – попробуем пожить еще чуток. Мы же одни на свете, как персты… как два пальца… – Его потянуло добавить устоявшийся оборот, но Маат нашел его неуместным.
Он полез в карман куртки, высыпал палочки.
– Это я буду с ними работать, – напомнила Мента. – Ты уже наигрался.
– Работай, – равнодушно согласился Маат. – Ты ментуру не вызвала?
– Нет.
– Молодец. Нынче у них страда… депеши, депеши… сотни депеш, уведомлений, электрических писем. Десять тысяч курьеров. Всё приходит в движение.
– Ты начитан.
– Поверхностно. Мне часто не спится, и я отправляюсь в нужник. Библиотека там… Ты не поверишь, как много я прочитал в нужнике.
– Поверю.
Мента Пиперита, мигом понявшая простенький гипнотический метод брата, сортировала палочки: цветные – с одной стороны, серые и черные – с другой.
– Ты аналитик, небось, – заметил Маат. – Сечешь на ходу. Психолог, терапевт?
– Всего понемногу. Я прежде всего твоя сестра, потом – уродина не без твоей, как мне чудится, помощи, Потом уже терапевт, многопрофильный…
– Ага, многопрофильный… В хозяйстве всё пригодится. Двустволка.
– Еще я член Тайного Географического Общества…
– Город ищете?
– Его. Уже не ищем, я нашла.
– Немного же это тебе принесет пользы.
– Все-таки кончишь?
– Как получится. Но не убью, не упрощу. Ты проста, как шелуха, что тут разбросана, – он указал рукой.
