Но если выйдет больше и меньше, это тоже прекрасно. Более того, не важно, начнете вы писать от начала до финала или сперва сочините середину, а затем уже все остальное. Пусть, когда вы завершите работу, рукопись пролежит какое-то время в одиночестве и тишине. Бывает, вечером пальцы летают над клавиатурой и думаешь: «Просто гениально!» А утром читаешь и цепенеешь: «Какой кошмар!» Именно поэтому оставьте текст на пару недель. Стивен Кинг советует дать рукописи полежать целых полгода. Это единственный шанс прочитать свой текст как чужой.
А потом из «кошмара» можно сделать приличное произведение, если его подредактировать. Любой текст поддается улучшению. В этом сложность и магия. Когда проходит время и вы смотрите на свое творение как на чужое, вы понимаете, что это свидетельство вашей жизни, что вы есть и с вами были описанные моменты, что вы чувствовали, что вы могли потратить время и заняться творчеством. Вы смотрите на него будто со стороны и уже понимаете, что и как стоит сделать, чтобы улучшить работу.
Если новелла написана в подарок самому близкому человеку, особенно если вы расскажете о событиях со всей искренностью и любовью, поверьте мне, вас ждет награда в форме огромного чувства признательности и очень даже может быть – глаза, которые светятся счастьем и слезами радости. Это будет незабываемый подарок любимым.
Я желаю вам написать эту короткую историю, а главное – получить удовольствие.
Стать редактором самому себе
Фрэнсис Скотт Фицджеральд искал вдохновение в алкоголе. Он спал до обеда, писал иногда до восьми тысяч слов за один раз. Такого объема вполне хватит для главы. Ночью Фрэнсис развлекался. Однако сам писатель признавал, что алкоголь мешал работе. Во время сочинения романа «Ночь нежна» он с трудом выдерживал трезвым три-четыре часа, поэтому задерживал редактуру: «тонкое восприятие и суждение во время редактирования несовместимы с выпивкой». Первую же книгу «По ту сторону» Фицджеральд написал на совершенно трезвую голову – в тренировочном лагере, урывками.
Ему принадлежат слова:
– Сочиняй пьяным, редактируй трезвым.
А еще – вооружившись критическим мышлением, добавлю я от себя.
Мои авторы часто жалуются, что собственные тексты им не нравятся (пишу и стираю, перечитываю и удаляю).
У меня другая проблема – мне нравятся собственные тексты. И это плохо! Перечитывала вчера то, что писала год назад, и правила-переписывала-уточняла-правила. Столько неточностей! Чувства можно добавить, голос наблюдателя, прояснить мысли… А год назад я была так очарована собственным текстом и возможностью писать откровенно, что потеряла внутреннего критика.
Но я не скажу: «Садись, Соломатина, двойка!» Я подумаю: «Пиши! Хоть так, но пиши! А я потом поправлю». Буду ли я ругать себя за желание опубликовать до того, как отполировала текст до блеска? Нет, не буду. Мне важно любое мое желание писать и делиться. Иногда я неделями не могу себя заставить писать.
Сделаю ли выводы из того, что узнала? Вот да! Запомню, что я ужасно нетерпелива и небрежна, а значит, свои тексты следует вычитывать. Через полгода, год – не меньше. Это пойдет им на пользу.
Айн Рэнд сказала о редактуре простые, но такие точные слова: «Вы не можете сомневаться в себе и редактировать каждое предложение по мере его написания. Пишите, как получается, – затем (на следующее утро предпочтительно) станьте редактором и перечитайте написанное. Если что-то не удовлетворит вас, спросите себя почему и определите, что вы упустили».
Почему я не верю в прокрастинацию
Перестаньте, пожалуйста, с этого дня ругать себя за то, что работа над новеллой идет не так быстро, как вы предполагали. Вы ведь помните: литературный труд гораздо шире и глубже, чем время, когда вы стучите по клавишам. Кроме того, а сколько времени достаточно для написания новеллы? Кто это определяет? Кто стоит с секундомером?
Автор, с которой я сейчас работаю, четыре года назад придумала сюжет фэнтези для подростков и медленно, с перерывами, но идет к финальной странице, хотя конца еще не видно. И вот недавно она приходит ко мне мрачнее тучи и говорит: «Да что же это такое?! Вот я последний месяц пишу-пишу каждый день, но как же ужасно медленно движется работа!» Вначале я даже не поняла, чем автор недовольна, работа идет, что не так? Стали разбираться, оказалось, досада появилась оттого, что представления автора о труде писателя и скорости работы над книгой значительно отличались от реальности.
Фильмы и книги, на мой взгляд, чрезвычайно упрощают и романтизируют работу писателя. Что нам обычно показывают? Сцена первая: писатель сидит на берегу океана с печатной машинкой и бодро стучит по клавишам. Ветер теребит его легкий шарф и седеющие волосы. Сцена вторая: книжный магазин полон людей. Автор улыбается, раздает автографы и получает комплименты. Великолепно. Кто не мечтает о такой работе? На самом же деле между двумя сценами «вырезали» месяцы, если не годы скрупулезной работы. Муки, когда не можешь найти нужную информацию или не знаешь, как ее выстроить. Когда пишешь, но результат не удовлетворяет. Фильмы редко рассказывают о том, что писатель должен быть терпелив, настойчив, выносить длительное одиночество или уметь работать урывками, но регулярно. Нам не показывают переговоры с издателями, для которых полезно иметь крепкие нервы и устойчивое самолюбие. Мы видим итог работы удачливых литераторов, а безуспешные попытки написать произведение, недописанные, непроданные книги остаются вне интереса кинематографа.
Нас подталкивают к идее, что книга сложится сама собой и процесс работы будет приятным и интересным. Спешу вас разочаровать. Скорее всего, все выйдет иначе.
Лев Толстой признавался, что Каренина измотала его: «Я поневоле засел писать». Поскольку удовольствия от написания романа не было, Толстой часто откладывал рукопись, шел в школу вести уроки и снова садился писать: «Я отрываюсь от людей реальных к вымышленным». Романист был равнодушен к успеху книги. В письме к Фету Лев Николаевич поделился своими ощущениями: «Скучная и пошлая Анна К. противна… Моя Анна надоела мне, как горькая редька».
Ладно, надоела. А Гюстав Флобер вообще заболел, когда писал роман «Госпожа Бовари». «Когда я описывал сцену отравления Эммы Бовари, я так явственно ощущал вкус мышьяка и чувствовал себя настолько действительно отравленным, что перенес два приступа тошноты, совершенно реальных, один за другим, и изверг из желудка весь обед», – жаловался писатель.
«Если отбросить писательскую работу, очень для меня мучительную и кропотливую, останется только зоология, которую я изучал в Кембридже, романские языки, большая любовь к теннису, футболу и боксу. Кажется, я неплохой голкипер… – рассказывал Владимир Набоков. – Профессора литературы склонны придумывать такие проблемы, как “К чему стремился автор?” или еще гаже: “Что хочет книга сказать?” Я же принадлежу к тем писателям, которые, задумав книгу, не имеют другой цели, чем отделаться от нее».
Попробуйте найти воспоминания хотя бы одного автора о том, что работа над книгой была легкой и исключительно приятной. Пришлите, пожалуйста, если повезет. Я ничего подобного еще не читала. Если великим тяжело, то почему же нам должно быть легко и интересно на протяжении всей работы? Придумывать повороты сюжета увлекательно, в пятый раз переписывать главу, чтобы убрать повторы, – сомнительное удовольствие. Но это тоже часть работы.
