Ча долго молчал. Танос снова развернулся к нему. Если смотреть снизу вверх, лицо Ча было удивительно серьезным.
– Потому что мне кажется, тебе она нужнее, чем кому бы то ни было, – тихо сказал философ. – Когда мы тебя нашли, тебе оставалось жить секунд десять.
– Это совпадение.
– Я провел на этом корабле уже тринадцать лет. Ни разу Его Светлость не решался отправить спасательную команду к кораблю, который просто болтается в космосе. Обычно мы их либо взрываем, либо огибаем. А тебя спасли.
– Мелкий проблеск сострадания.
– Нет, Танос. Его Светлости будто что-то нашептало доброе дело, и он не выстрелил. Ты попал сюда, направляясь совсем в другое место. Возможно, твое изгнание положило начало чему-то новому.
– Бессмыслица какая-то, – не согласился Танос. – События развиваются по одному-единственному плану, который нам самим приходится составлять.
Ча отодвинулся от края койки, и Танос услышал, как он усаживается, скрестив ноги, для вечерней молитвы.
– И все же чудесно вот что. – Ча на секунду умолк, а затем продолжил: – Я сердцем чувствую, что ты здесь неспроста. А ты с той же убежденностью это отталкиваешь, цепляясь за рациональность и логику. Но как бы яро ты в них ни верил, ты никогда не докажешь, что я неправ.
Танос открыл рот, намереваясь возразить, и с ужасом понял, что сказать ему нечего.
ГЛАВА 16
НОЧЬЮ ему снился сон. Будто он снова в коме. И снова то же видение.
Ему снилась она. Она пришла к нему. Коснулась его. Сказала ему, что делать.
«Не забудь, когда проснешься, – попросила она. – Помни, что я сказала».
Не забуду, пообещал он, но во сне знал, что уже давал это обещание и нарушил его. Он боялся, что снова проснется и ничего не вспомнит, не справится с такой элементарной задачей.
Но в этот раз он справился. Когда он проснулся, слова, еще живые, звучали в голове. На этот раз все было иначе.
Проснувшись утром (то есть тогда, когда на «Золотой каюте» считалось, что наступило утро), Танос лежал и смотрел на дно верхней койки. Он слышал, видел и чувствовал, как ворочается и затем спрыгивает на пол Ча. Но сам не двигался с места.
Ча потянулся, зевнул и включил кран над маленькой бурой раковиной, которая была установлена в их каюте. Ржавчина проела в емкости дыру, которую прикрыли перевернутым вверх дном шлемом, чтобы вода утекала в трубу, а не мимо. Ча умылся и посмотрел на Таноса.
– Выглядишь ужасно, – заметил он. – Сделай глубокий вдох. Ощути центр своего естества.
Танос обжег его взглядом.
– Почему ты до сих пор здесь? – спросил Ча. – Я думал, не успею еще проснуться, а ты уже уйдешь в новую каюту.
– Мне приснился сон, – медленно и неохотно проговорил Танос. – Причем именно этот сон я видел уже не в первый раз.
– В таких снах проявляется глубинная структура интуитивной мудрости вселенной, – серьезно объяснил Ча.
– Прекрати.
– Нет, правда. Вселенная пытается нам что-то сказать через повторяющиеся сны. Это не шутки, Танос.
Ча сложил руки на груди и прислонился к раковине спиной; это был опасный трюк, учитывая нарушенную целостность этого предмета обихода.
– Расскажи мне, что тебе снилось.
Танос вздохнул, поднапрягся, чтобы подтянуть колени к груди, и положил на них голову. Сон... Проклятый сон...
Танос рос, полагаясь на голос разума и науки, и не был склонен доверять интуиции и суевериям. Он знал, что сны – это способ, которым мозг избавляется от мусора, отбирает нужные образы, мысли и идеи из накопившегося в подсознании вороха. Сны :– это бесполезная ерунда, но этот... Этот сон казался особенным.
– Впервые я видел его, погрузившись в коматозное состояние на своем корабле. Мне снилось... снился кое- кто из моей жизни.
– Кто?
Танос сжал зубы.
– Женщина. Остальное неважно. В этом сне она мертва, но говорит со мной.
Ча поднял бровь.
– Она шепчет мне, что-то произносит.
Ча отошел от раковины, приблизился к Таносу и опустился на колени у его койки.
– И? Что она шепчет?
– Она просит меня всех спасти, – соврал Танос.
Эта ложь была не слишком далека от правды. Он жаждал вернуться домой, снова увидеть эту женщину, все исправить.
Но угодил в западню. И сколько бы он ни обдумывал планы, ни разрабатывал схемы, ошейник, хлипкий корабль и смертоносный вакуум за его пределами вечно стояли на пути всех его идей. Впервые в жизни Танос никак не мог сообразить, как решить проблему.
– Всех спасти, – повторил за ним Ча. – Благородное дело.
И невыполнимое, подумал Танос.
* * *
В первый день своей второй новой жизни, идя по коридору к машинному отделению, Танос встретил Демлу и Блуко. Демла благодушно пожелал ему «Утречка!», Блуко оживленно заверещал. Танос едва удержался, чтобы не размазать морфоплазматическое существо между ладонями. Сегодня инопланетное животное напоминало пульсирующую каплю гноя с собачьей мордой и ушами вомбата.
– Двигатели на полную, – сообщил Демла. – Бежал бы завтракать!
– Завтрак! – вскрикнул Блуко. Танос кисло стиснул зубы.
В машинном отделении он проверил мощность, посмотрел, в порядке ли термоядерный реактор, и занялся мелкими техническими работами. Все оборудование, вплоть до последней детали и ремонтных дронов, было на последнем издыхании. Двигательная установка молила о капитальном ремонте, но материалов для такой глобальной задачи не было. На взгляд Таноса, двигатели корабля могли бы проработать еще лет пять. И это в лучшем случае.
Ему начинало казаться, что Гуге повезло.
К слову о бывшем инженере, на стенке панели управления все еще поблескивало мокрое пятно. Сдержанно вздохнув, Танос вытер его. На взгляд Таноса, Его Светлости не обязательно было убивать Гугу, но раз уж так вышло, незачем поддаваться эмоциям. Что поделаешь, если кто-то умер? Как сказал Его Светлость, Гуга стал бесполезен.
Танос солгал Ча о том, что видел во сне. Отчасти потому, что сам не до конца его понял, но главным образом он не хотел выслушивать, какой псевдоглубокий смысл извлечет его невольный товарищ из его подсознания.
А еще потому, что, не говоря уж о том, чтобы спасать других, Танос сейчас не мог придумать даже, как спастись самому. Может, он умрет на борту этого корабля сегодня, может, через пять лет, в любом случае, он умрет здесь, не добравшись до дома, не придумав способа спасти народ Титана.
И еще потому...
Потому что думать о ней, видеть ее... было по-особенному больно, и эта боль едва отличалась от наслаждения.
