Трубников обвел взглядом сидящих на кухне, словно перед ним был притихший после вопроса, ответа на который нет в учебнике, класс, и торжествующе продолжил:
— А потому что нет у него бога. Ни бога, ни черта — ни черта у него нет. Один, как перст. — Трубников оттопырил средний палец и старательно покрутил им перед зрителями.
— Ярослав Игоревич, шли бы вы домой, — холодно посоветовал Башмачников.
— Мой адрес — не дом, — объявил Трубников. — И не улица. Мой адрес — Советский Союз.
Он снова довольно захихикал и снова резко оборвал смех.
— Вот скажи, Ильич, — обернулся учитель к Мирякову, который продолжал стоять перед ним, — ты был в комсомоле?
— Ярослав Игоревич…
— Я спрашиваю — был?
— Был.
— Был, — удовлетворенно протянул Трубников. — И я был. И Саныч вот был, в стукачестве упражнялся. А молодежь уже нет, не была. Молодежь уже думает, что комсомол — это лекарство. Мы — последние комсомольцы. То самое поколение советских людей, которое должно было жить при коммунизме. Когда мы в сознательный возраст вошли, его как раз построить должны были. Только вот концепция — оп! — и поменялась. Мир поменялся. Мир-то, он не одинаковый. Вот верили люди, что земля плоская, она и была плоской. Верили, что на слонах стоит, она и стояла. Качалась, но стояла! Черепаха, она ж, сука, покатая. У слоника ножка соскользнула… — Учитель продемонстрировал, как у слоника скользит ножка, едва сам удержавшись на ногах. — И все, потоп! Врагу не сдается наш гордый ковчег. И небо было твердым, и Солнце вокруг Земли вращалось, пока не появились все эти галилеи с Коперниками. Только ведь и человек вместе с миром менялся. И если кто-то верил, что у человека три души, то будьте уверены: было у него ровно три души, полный комплект. А самое главное, бог был.
И у кого-то тоже, представьте, не один. А нам уже не досталось. Ни одного. Мы ж для коммунизма родились, зачем нам бог? Как будто у всех орган есть какой-то специальный, чтобы бога любить, а у нас нет, отрезали, как аденоид. Или, может, дырочка у них какая-то специальная в сердце есть, чтобы бог проникал, — такая, знаете, ровная, круглая, с мембраной желтенькой, — а у нас ровное место. И мы ее сами ковыряем, ковыряем чем ни попади, но только сердце зря рвем. А даже если кто и проковырял: бога-то все равно нет. И вот он вместо бога пихает в эту дырку всякую дрянь, а жизнь из него утекает, и в сердце только щепочки какие-то да лоскутки, от крови заскорузлые. Жалко. Не себя даже жалко — хотя и себя, конечно, тоже. Вообще жалко. Люди-то неплохие. Хорошие люди, коммунистические. Все получается, за что ни возьмемся. Миллион заработать — пожалуйста. Украсть — еще лучше. Песню спеть, бомбу собрать, кино снять, религию придумать — все, что вашей душеньке угодно. Только вот в чем вся штука: именно вашей душеньке, не нашей. Нам-то ничего этого не нужно. Мы домой хотим, в коммунизм. Сами, может, об этом не догадываемся, но хотим. Задрав канареечные штаны, вприпрыжку в Солнечный город. А его уже нет. И больше никогда не будет. Раскололось Солнце на куски и на нас упало. Теперь живем на Луне, только в голове у каждого застрял кусочек Солнца. Вот и маемся. Кто хобби себе придумал, кто в Эквадор уехал. Дауншифтинг пополам с эскапизмом. И, главное, одни мы такие. У молодежи бог есть, у тех, кто до нас родился, — тоже. Гомеостазис мироздания, он же не сразу реагирует. Только он раскочегарился, только поверил, что мы и впрямь коммунизм построим, как все и закончилось. Снова пришлось из загашника тот мир, который с богом, доставать. А ведь мы сами свой коммунизм отменили. Больше всех радовались, не зная, что в новой вселенной места для нас не осталось. Появился бог, да только не для нас. И живи теперь, как знаешь. Без бога, без воскресенья, без вечной жизни. И сами ведь понимаем, что свой мир предали, поэтому, наверное, и новый таким апокалиптичным получился. А может, бог просто обиделся или был уже какой-то гомеостатической молью траченный, только вместе с ним и конец света пришел. Сразу Чернобыль жахнул, а дальше все одно к одному. И мы одни.
Трубников замолчал, и сразу стало заметно, что он вовсе не так пьян, как показалось вначале. Скорее, он выглядел смертельно усталым, и в его глазах, словно куски льда в весенней неряшливой реке, плавали ошметки недавно пережитого страха. Перед тем как прийти к Мирякову, Ярослав Игоревич побывал на том свете.
Рано утром, когда еще не было семи, он поднялся в квартиру своего одноклассника Сергея Дмитриевича Дмитренко, о котором было известно, что он вот-вот умрет. Трубников открыл своим ключом замок и, не снимая обуви, прошел по коридору к маленькой комнате, служившей больному спальней. Сергей Дмитриевич лежал в кровати с закрытыми глазами. Трубников остановился в дверях, пытаясь понять, дышит ли он еще, но в утреннем полумраке не смог ничего разглядеть. Тогда Ярослав Игоревич подошел к кровати и наклонился ухом над лежащим Сергеем Дмитриевичем. Внезапно ему представилось, что Дмитренко открыл глаза и теперь пристально смотрит ему в ухо. Трубникову стало страшно. Он отступил на шаг и быстро взглянул на больного. Тот по-прежнему лежал с закрытыми глазами, но теперь стало заметно, что одеяло, которым он укрыт, поднимается и опускается, правда, слабо и редко. Ярослав Игоревич перешел в гостиную и сел в кресло.
Минут через пятнадцать появились Жирнов и Барабанов, притащившие с собой белые жесткие носилки. Они заглянули в спальню и, убедившись, что Дмитренко все еще жив, тоже прошли в гостиную. Носилки Жирнов и Барабанов положили на пол, а сами сели на диван и стали смотреть в окно. Каждые пять минут кто-нибудь из них вставал и шел проверить, жив ли еще Дмитренко. Часа через два Барабанов, в очередной раз заглянув к больному, вернулся в гостиную и, ни на кого не глядя, сказал: «Все». Жирнов и Трубников тут же поднялись с мест, но никуда не пошли, оставшись стоять посреди гостиной. В это время в коридоре появилась еще одна дверь, как это всегда бывает в домах, где умирает человек. Через нее в квартиру вошли двое с такими же носилками, какие принесли Жирнов и Барабанов. Они прошли в спальню, положили мертвого Дмитренко на носилки и вернулись к двери, из которой появились. За ними двинулись Трубников и Жирнов, на носилках у которых неподвижно лежал Барабанов. За дверью начинался длинный темный коридор.
Трубников шел сзади и видел только чернеющий на белых носилках силуэт Барабанова. На всякий случай он высоко поднимал ноги. Сначала Трубников считал шаги, но в начале четвертой тысячи ему надоело, и он стал просто идти, время от времени на несколько секунд закрывая глаза. При этом на изнанке век появлялся светлый силуэт Барабанова. Потом под ногами начало хлюпать, и скоро они уже шли по колено в воде. От воды пахло то ли кошками, то ли черной смородиной. Трубников подумал, что если дальше будет еще глубже, носилки с Барабановым можно будет положить на воду, и руки немного отдохнут, но выше колена вода так и не поднялась. Через несколько минут они снова вышли на сухую поверхность. Мокрые брюки прилипли к ногам, в ботинках чавкала вода, но останавливаться было нельзя, тем более что рядом мягко барабанили по земле тонкие лапы. Трубникова начали кусать за ноги, и это было не очень больно, но продолжалось слишком долго. Смотреть вниз было тоже нельзя, и он подумал, что от его ног, может быть, уже почти ничего не осталось — только голые кости, которые теперь могут легко сломаться. Трубников вспомнил, как ему сказали однажды (он уже не помнил кто), что у него красивые икры, и ему стало их жалко. Ему захотелось плакать, и хотя плакать было тоже нельзя, Трубников все-таки немного поплакал, пока никто не видел. В конце концов его перестали кусать, но в темноте ему еще долго слышался стук лап. Было непонятно, продолжают ли их преследовать или это просто слуховые галлюцинации. Трубников попробовал на ходу потрогать одной ногой другую, сбился с шага и чуть не выпустил носилки, но ему показалось, что ноги ему оставили. Правда, штанины были мокрыми, и это могла быть как кровь, так и пахнувшая кошками вода, а скорее всего и то и другое. Потом впереди появился свет, и Трубников закрыл глаза, потому что ему было больно. Он откинул голову назад и стал смотреть вперед сквозь ресницы. Так было почти ничего не видно, зато глаза привыкли, и когда они вышли из туннеля, Трубников мог уже спокойно смотреть на потусторонний мир.
