У Мити сложилось впечатление, что на эти ежедневные ужины приходили в основном люди, абсолютно уверенные, что Миряков никакой не мессия, а обычный самозванец. Вряд ли Михаил Ильич надеялся их переубедить: скорее, просто скучал по общению с нормальными людьми, не покушавшимися лобзать ему ноги ради того, чтобы без очереди попасть в райские кущи. Впрочем, из образа Миряков все равно не выходил, разве что не произносил проповедей и вообще старался больше слушать, чем говорить.
Ужинал узкий круг на кухне общежития, за большим столом, уставленным наготовленной тетей Катей едой. Для поддержания имиджа Михаил Ильич не ел на людях мяса (не особенно, впрочем, страдая по этому поводу), так что блюда были вегетарианскими: холодные котлеты из чечевицы, гречка с грибами, ризотто из перловки, — все по-старушечьи коричневое и мягкое. Зато от алкоголя Миряков решил не отказываться, ссылаясь на Евангелия и русскую культурную традицию, поэтому на столе всегда были вино и водка. Их каждое утро привозил красивый с похмелья грузчик из соседнего продуктового: хозяин магазина, молодой коротковато стриженный парень с носатым лицом малоросса, на всякий случай спонсировал всех приезжавших в Краснопольск мессий.
Митя и Ольга вошли, когда все уже были в сборе, но толпились вокруг стола, не решаясь садиться без приглашения хозяина. В Мирякова же как раз вцепился маленький кряжистый мужчина лет пятидесяти в очках без оправы и с бритой налысо головой. Михаил Ильич вежливо улыбался, слушая его монолог, и терпеливо ждал паузы, чтобы пригласить всех к столу, однако у лысого, похоже, был большой опыт подобных бесед: он если и останавливался, чтобы перевести дух, то где-нибудь в середине фразы, так что перебить его было бы невежливо.
— Кто бы сомневался, — пробормотала Ольга, увидев их вдвоем. Митя, не расслышав, вопросительно обернулся.
— Вы знаете, кто это? — так же тихо спросила она.
— Вроде представился чиновником, — неуверенно ответил Митя, вспоминая слишком крепкое рукопожатие, легкий запах перегара и странную манеру слегка пританцовывать при разговоре. При первом знакомстве Митя моментально утопал в таких мелочах, отчего совершенно не запоминал имен. Но на этот раз выплыло и имя — на шинели, как мертвый командир. — Точно, чиновник. Сан Саныч Башмачников.
— Чиновник-то он чиновник, — озабоченно сказала Ольга. — Только чин у него — майор ФСБ. И занимается он как раз сектами, так что вы уж с ним как-нибудь повнимательнее.
— Даже и не сомневайтесь, Дмитрий Юрьевич! — раздался вдруг голос Башмачникова. Он неожиданно оставил Михаила Ильича в покое, и, правильно истолковав взгляды Мити и Ольги, теперь почти кричал, обращаясь к ним через всю кухню. — Такая женщина врать не способна органически. То есть способна, но исключительно по долгу службы. Например, ради поимки какого-нибудь изверга. Эдакого, знаете, маньяка-членовредителя, как в американском кино. Тогда конечно, тогда можно, скрепя сердце, упрятать поглубже моральные принципы и куда-нибудь внедриться, используя, как говорится, женские чары. Да, Ольга Константиновна? А без большой необходимости — ни-ни. Так что все верно: действительно майор, действительно ФСБ, действительно специалист по сектам. Призванный, так сказать, надзирать и пресекать. Но при этом все-таки не цепной пес, а человек. С холодной головой, но горячим больным сердцем. Поэтому ничто человеческое, ничто человеческое. Пользуюсь, что называется, служебным положением ради вечеров с интересными людьми. Совмещаю приятное душе с полезным государству. Или наоборот — полезное душе с приятным государству. Так что не побрезгуйте уж старым чекистом. Ибо мытарь или жандарм — богу безразлично. Черненьких-то бог, может, и больше любит. А, Михал Ильич?
— Одинаково, Сан Саныч, одинаково, — улыбнулся Миряков и, воспользовавшись паузой, пригласил, наконец, всех к столу.
— Так это у вас Лимский синдром? — спросил Башмачникова, придвигая к себе миску с салатом, красивый мужчина с ухоженной русой бородой — учитель истории из местной школы Ярослав Игоревич Трубников. — Знаете, когда бойцы из Движения Тупак Амару прониклись почему-то нежными чувствами к заложникам и начали ни с того ни с сего их отпускать?
— Я бы сказал, синдром Мельникова-Печерского, — быстро ответил фээсбэшник. — Который, как гласит легенда, сначала верхом на змие разорял скиты старообрядцев, а познакомившись с ними ближе, превратился из гонителя в защитника. Да, представьте себе, Ярослав Игоревич, почитываем кое-что на досуге. И ваши статьи тоже читали. Как это у вас было: «Тайные общества и секты в верхнем течении Сударушки в XIX веке»? Сейчас над продолжением работаете?
Учитель только крякнул и, ничего не ответив, принялся за салат. Зато его сосед, подстриженный в кружок белокурый юноша лет семнадцати, о котором Митя знал только, что он откликается на явно ненастоящее имя Елизар, серьезно и тихо спросил Башмачникова, начавшего бойко разливать по стопкам водку:
— И что же, вы считаете Михаила Ильича истинным мессией?
— Нет, молодой человек, не считаю, — ответил Башмачников, не отвлекаясь от своего занятия. — Вам восемнадцать-то есть уже? Тогда компотику, компотику. Подвиньте-ка лучше соседа вашего стопочку, а то не дотянусь. Не считаю, но преисполнен самого глубокого уважения. Как к умному, одаренному, но — человеку. Даже не хочу говорить «всего лишь», ибо нет и не может быть ничего выше настоящего человека.
— Значит, и в бога не веруете? — так же тихо спросил Елизар.
Сан Саныч поставил бутылку и внимательно на него посмотрел.
— Я много лет назад, когда был чуть старше вас, попал на одну странную войну, — заговорил он вдруг серьезно, без своих обычных ужимок. Даже голос у него как будто изменился. — И был там у меня дружок Валерка. Я в тот день в части остался, а его и еще пятерых наших послали в разведку. Ну, и напоролись они на засаду. В живых остались только Валерка и один парень, которому обе ноги прострелили. И вот лежат они в траве, дожидаясь ночи, а парень то и дело стонать порывается. Валерка сначала его уговаривал. Не кричи, говорит, миленький, не шуми. А сам, как назло, даже имя его забыл. Тише, говорит, мой хороший, тише. Убьют нас. Потерпи, милый, потерпи чуть-чуть. Так на все лады и приговаривал. Потом рот ему зажимать начал, а в конце концов, взял и придушил. И не то чтобы случайно. Просто — ну, а что еще было делать? Добили бы ведь обоих. И хорошо, если бы просто добили, а то ведь наверняка поглумились сначала. А пока душил, имя вспомнил. Димкой его звали, того парня. В общем, лежали они в обнимку всю ночь и весь следующий день, пока Валерка не решил, наконец, что можно к своим возвращаться. Сверху, вспоминал потом, солнце жарит, а Димка рядом холодный. И штаны их друг к другу прилипли — кровью пропитались. Штаны, значит, от засохшей крови жесткие, и Димка как-то очень быстро твердеет. Да еще кузнечики какие-то в траве звенят. Про эту историю Валерка, конечно, никому не рассказывал — только мне, да и то через много лет. Так, говорит, они до сих пор и звенят, кузнечики эти. Короче говоря, Валерка после этого в бога поверил. Даже священником стал. А я не могу.
В наступившей тишине Башмачников выпил, ни на кого не глядя, и тут же налил себе еще.
