Думаю, каждый из них пережил немало прекрасных мгновений, когда был разбужен или вытащен из душа наглым синим дракотом, которого мало заботил чужой внешний вид. Я уже жалела, что не увидела явления группы поддержки во всей красе — и как это охотники и прочие не поумирали со смеху, а даже умудрились испугаться.
С Липкиными адептами, кстати, разделались довольно быстро. Скрутили и сдали на руки представителям Надзорного комитета. А вот меня искали около часа — так удачно я завалилась за трубу и действительно впала в некое подобие комы, что даже Фафнир меня больше не чувствовал.
Не хочу представлять, что испытывали в тот момент родные. Сама бы я, наверное, с ума сошла, но все хорошо, что хорошо кончается.
На меня все же наткнулись при тщательном обыске склада, быстро транспортировали домой и вызвали единственного человека, кто хоть как-то пытался изучать брежатых — Анну Митюшкину, которая и поставила мне диагноз: нервное и магическое истощение.
Не как бывает, когда под ноль опустошаешь резерв, а как когда разрываешь связь с «крылом» — так она называла мою тайную комнату — без должного настроя. В общем, если вкратце, то я слишком резко выбралась из пустоты, вот и поплыла.
Лечилось сие банальным отдыхом, вот я и отдыхала. Уже двое суток.
И лишь один раз приходила в себя — чтобы сделать свое эпохальное признание, похвалиться собственной нетаковостью и снова вырубиться. Вполне в моем духе.
Ян провел со мной не все время, приходилось все же решать некоторые рабочие вопросы, да и брат дома переживал, но я порадовалась, что в момент окончательного пробуждения первым делом увидела его. А вот семья моя торчала здесь неотлучно. И если он правильно все понял, то Зеленцовых в Ярославле значительно прибавилось.
— Ковальчук? — спросила я, как только немного осмыслила услышанное.
— Жив-здоров. Уже бесчинствует в управлении, разоблачая затаившихся супостатов и обеляя собственное имя.
Иного я и не ожидала.
Оставался последний вопрос. Не то чтобы сильно меня тревоживший, но…
— А Аббасова с Антадзе?
Ян замялся:
— Ну… как бы… Под твое крыло без тебя не попасть. И не выбраться без тебя.
— То есть они все еще там?
— Да. И целая толпа ждет возможности их оттуда достать, так что…
Да уж, кажется, мое погружение в будни истинного брежатого будет экстренным.
Если честно, было немного противно сознавать, что где-то — фактически во мне, ибо ощущалось это именно так — сидит парочка сумасшедших преступников. Так что я и сама собиралась побыстрее их оттуда вытащить.
И в то же время побаивалась даже представить, в каком виде застану — после двух-то суток в пустоте… Оставалось надеяться, что они там не поубивали друг друга. Не очень-то хотелось становиться вместилищем для трупов.
Так или иначе, можно было считать, что все плохое закончилось.
И началась моя новая жизнь.
Плюс: моя новая жизнь прекрасна.
Минус: в ней по-прежнему слишком много родственников, которые так и норовят без стука ввалиться в комнату в самый неподходящий момент.
Глава 25
Пение дело такое: только начни петь своему отражению в зеркале, потом запоешь дуэтом с какой-нибудь синичкой, затем подтянутся прочие лесные обитатели, ну а дальше остановить тебя можно будет только огнеметом.
(с) Терри Пратчетт
Что я там говорил? Прекрасна?
Трижды «Ха!»
Моя новая жизнь тяжела, чудовищна, полна потрясений и…
Ладно, все-таки местами прекрасна, но места эти столь незначительны и мимолетны, что не уверена, нужно ли их вообще считать…
Поверили? Правильно, не стоит, мне просто необходимо выговориться, поныть, пожаловаться, и все снова пойдет на лад. Так что, пожалуй, начну.
Потрясение первое, навсегда оставившее кровоточащий след в моей душе: мы все-таки вытащили из-под «крыла» сладкую парочку артефакторша плюс охотник. Вытаскивать отправились втроем: я, мой высший знакомец Николай Алексеевич из Надзорного комитета и Ян, отказавшийся отпускать меня одну «с этим странным мужиком».
Высшему он почему-то люто не доверял, и я даже не тешила себя иллюзиями, будто это ревность. Нет, скорее, обычная человеческая интуиция.
Так вот, за то время — без малого еще сутки, — что мы готовились к «походу» и учили меня, собственно, «заглядывать под крыло», я успела навоображать всякого. И что Аббасова сумела даже в таких условиях изобрести какой-нибудь убивающий артефакт из своих камешков, так что встретит нас во всеоружии. И что Антадзе ее все-таки прикончил ввиду полной неадекватности. Или что она его прикончила, ибо воистину! Ну и еще множество всяких ужасов, вплоть до того, что они умерли от голода и жажды и превратились в призраков…
В общем, как сами понимаете, встречаться с ними я желанием не горела. Однако в назначенный час, убедившись, что четко чувствую, что и как нужно сделать, я провела высшего и поручика в свою тайную комнату…
И потом долго пыталась развидеть увиденное — насчет остальных не знаю.
Аббасова и Антадзе отнюдь не ударились в насилие, а решили скоротать время и развеять скуку древним как мир способом, так что нашим взорам открылось излишне много анатомических подробностей.
Мало того, чтобы вытащить парочку наружу, мне к тому же предстояло их коснуться — что я, зажмурившись, и сделала, когда Яну и Николаю Алексеевичу удалось растащить практически слипшиеся тела.
Дальнейшая судьба несостоявшихся героев меня мало волновала, и если честно, я так до сих пор и не поинтересовалась, какое наказание им назначили. Судя по довольным улыбкам окружающих, когда в разговоре мельком всплывает эта история, Аббасова и Антадзе получили по заслугам. Большего мне и не надо.
Потрясение второе, изменившее мое мировоззрение в целом и отношение к родным в частности: передо мной в некотором роде извинились, причем как все скопом, так и в индивидуальном порядке.
Бабушка, стиснув зубы, покаялась, что, да, знала о моих особенностях, и да, переусердствовала с защитой, но теперь поняла свою ошибку, и больше такого не повторится. В последнее я бы ни за что не поверила, но, как только все устаканилось, бабуля собрала вещички и спорталилась куда-то в жаркие страны, откуда ее до сих пор не могут выковырять даже кровавыми жертвоприношениями.
Папа извинился за свое поведение после нашего с Дашкой небольшого приключения в лесу, но все же покривил душой и по большей части изображал раскаяние. А вот за то, что использовал некоторые эпизоды из моей юности в своих шедевральных произведениях, просил прощения вполне искренне. И я бы прониклась, кабы не видела его новые черновики, в которых, несмотря на все замены и метафоры, легко угадывались события последних дней.
