— Синьора Ассунта велела тебе кланяться, — сказала я отцу за ужином. — Говорит, одиноко ей в пустом доме.
— Мне-то что за дело? — фыркнул он, но задумчиво огладил бороду. Неделя прошла в молчании. Он по-прежнему проводил вечера в таверне, но в воскресный полдень причесался, умыл лицо, надел кожаные башмаки, хорошую рубашку и до вечера куда-то ушел. Наши денежки таяли, но хотя бы дома был мир и покой.
Зашел отец Ансельмо и попросил меня вышить на пелене медальон, чтобы мальчики-служки знали, куда ставить чашу для причастия. Я старалась изо всех сил, чтобы как можно лучше и ровнее вышить этот круг для святого дела. А потом принялась за кайму с виноградными лозами. Шли дни, и в голове у меня сложился свой катехизис, привычный круг вопросов и ответов.
Выйти замуж в Опи? Нет, здесь не за кого.
Выйти в Пескассероли? За кого? Даже если там и найдется жених, все равно всю жизнь я буду слышать за спиной шепоток: «Шлюха из Опи».
Остаться с отцом? А если он снова полезет ко мне, когда Дзии не будет поблизости?
Жить в Опи одной, не замужем? Как я заработаю на хлеб? Кто поможет мне в голодный год?
Покончить с собой, как дочка дровосека? Я посмотрела на крест на стене. Отец Ансельмо отказался хоронить ее на церковном кладбище, ведь она обрекла свою душу на вечное проклятие.
Пелена спускалась складками с моих ног, словно горы вкруг Опи. Как мне жить в этих горах?
Уехать из Опи? Умереть с чужаками? Я уколола палец. «Лучше умереть одному, чем жить как скотина», сказал Карло. Ну, а сестры из Калабрии, про которых писал Альфредо? Они держат магазин и живут в том же доме. Да, но они вдвоем, и они не из Опи, и на них не лежит проклятие Витале, обрекающее на гибель тех, кто покидает свои горы.
На восьмой день отец встал передо мной, когда я шила, и заслонил свет. Я продолжала работать, и он молча ушел в таверну. Тогда я распорола все последние стежки — они легли вкривь и вкось. На девятый день Дзия оставила меня лежать в кровати.
— Что с ней такое? Почему она не встает? — требовательно спросил отец.
— Женское нездоровье, — резко ответила Дзия. — Сегодня сам сходи за хлебом.
Он пристально посмотрел на нас. За хлебом в деревне ходят только женщины. И потом, я никогда не болела.
— Еще рано, там никого не будет, — быстро прибавила Дзия и подала отцу плащ.
Он мельком глянул в зеркало и пятерней разгладил волосы.
— Ладно, схожу, — угрюмо сказал он, — но только в этот раз.
Он принес буханку — больше и легче обычного — и они молча поели, пока я лежала, отвернувшись к стене. Потом ушел на пастбище, а я села доделывать вышивку. Вязальные спицы безвольно замерли в руках Дзии.
— Дзия, тебе нехорошо? — спросила я чуть погодя. — Глаза болят?
— Нет, просто устала. Ты работай. Наверно, закончишь сегодня.
Я доделала пелену к полудню. Мы расчистили стол и бережно расстелили ее. Отец Ансельмо будет доволен, но у меня возникло такое чувство, точно я сшила себе саван. Дзия Кармела оглаживала расшитую ткань и всматривалась в медальон, узор по краям и шелковую бахрому.
— Ирма, — негромко сказала она, — зажги свечу, запри дверь и достань железную коробку из-под кровати.
— Зачем?
— Просто сделай, как я говорю.
Она никогда не раздевалась передо мной, поэтому я не знала, что под рубашкой она носит крошечный медный ключик. Я открыла коробку.
— Погляди-ка, что там?
— Ничего. Пара старых ботинок. — Они были покрыты плесенью и изъедены мышами. Даже нищий пастух не стал бы носить такие опорки. Затем я увидела дыры.
— Это… его?
— Его, его. Твоего прадеда. Того, что замерз в России. Должно быть, храбро сражался, раз капитан исполнил последнюю волю солдата — прислал ботинки вдове. Она уж их почистила и купила эту коробку, чтобы сохранить. Давай их сюда, Ирма, и смотри.
Я вложила ботинки ей в руку, взяла стул и села рядом.
Дзия ощупала оба каблука, выбрала левый ботинок и аккуратно отогнула набойку. В каблуке таился небольшой замшевый мешочек. Скрюченные пальцы развязали веревочку, и у меня дух захватило — там лежали золотые монеты.
— Плата, которую Луиджи получил за службу в России. Женщины в нашей семье хранили деньги для той, кому они на самом деле будут нужны.
— Все эти годы? Но мама рассказывала, как однажды они продали даже кровать, такой был голод. И они ели вареный жмых.
Дзия сунула золото мне в руку и сомкнула пальцы.
— Мы знали, что эти времена пройдут. А ты… должна уехать в Америку. Ирма, здесь тебе жизни не будет. Отец Ансельмо говорит, в Америке девушка может заработать честным трудом. Глядишь, отыщешь Карло в этом, в Кливленде. Нет, так найдешь работу. Ты мастерица, твоя игла творит чудеса.
Руки у нее дрожали.
— Дзия, я не могу тебя бросить.
— Детонька, ты знаешь, я тебя люблю всем сердцем. Надо ехать. Подумай об отце — вдруг он опять напьется и полезет к тебе?
— Но Америка — так далеко. Можно ведь здесь, в Италии, уехать в город: в Рим, в Милан или в Неаполь! — растерянно предложила я.
— Здесь у нас никого из близких. И люди подумают… Ирма, ты же знаешь, что они подумают.
Что я шлюха из горной деревни.
— Но добрался ли Карло в Америку? Он ведь так нам ничего и не написал, — напомнила я.
— Не написал, а Альфредо пишет. Он доволен. Ты разумная, трудолюбивая. Поезжай в Неаполь, найди хороший корабль и плыви за океан. Найдешь в Кливленде богатых дам и будешь шить им платья.
— Поедем со мной, Дзия.
— Как? Я с горы-то спуститься не могу.
Ее сморщенная рука накрыла мою ладонь.
— Поезжай, заработай денег и возвращайся, как вернулся Джованни, сын сапожника.
— И мы купим себе дом? — протянула я.
Она сжала мне пальцы.
— Быть может. Но для начала тебе надо уехать из Опи. Твои документы у отца Ансельмо. Надень плащ Карло, сегодня ветрено.
Она сняла плащ с гвоздя у двери, накинула мне на плечи, и я поспешила в церковь.
Отец Ансельмо полировал чашу для причастия. Он усадил меня рядом и заговорил:
— Ирма, ты знаешь, я приехал в Опи из Милана. Твои предки приплыли сюда из Греции, судя по словам Кармелы. Люди нередко отправляются в дорогу, гораздо чаще, чем ты думаешь.
— Но все это было давно. Мама говорила…
— Кармела сказала мне, что она говорила: все, кто уедут, погибнут. Ирма, твоя мать умерла в своей кровати, и пекарь умер, замешивая тесто. Смерть настигает нас там, где ей угодно, и каждая душа покидает этот мир в одиночестве. Тебя пугает плавание на пароходе?
