— Энрико принесет вам бумаги Софии. Почитайте их. Возможно, там вы найдете ответ. Не о том, как быть тем, кто болен, а именно вам. — Тут в комнату вошла Клаудиа. — Закончили? — спросил он ее.
— Да. Одели в пурпурное платье. Анжелина помогла.
Стало быть, они обмыли и одели ее, как женщины в Опи обмыли и одели мою мать. Хоть какое-то утешение. Софию не заберут «люди доктора». Я рассказала им про Дэйзи, про бедняков, продающих покойников в анатомический театр. Клаудиа гневно насупилась:
— Протестанты ничем не гнушаются ради денег.
— Не будем об этом, — сказал Витторио. — Софию похоронят как положено.
— Вот увидите, завтра на похороны заявится половина Чикаго. И половина из них, — сердито добавила Клаудиа, — ни разу ей не заплатили. Ничего, вот придут и увидят, как мы уважаем своих усопших.
— Где она? — перебила я.
— Идемте, мы вам покажем.
Я отправила Энрико в пансион — дать Молли знать о том, что случилось, и сказать, пусть не волнуется, я сегодня не приду, буду сидеть ночь с Софией.
Витторио с Клаудией отвели меня в гостиную, где положили Софию. Она лежала, скрестив руки на груди, и ее бедное больное сердце больше не билось. Но все же — такая бледная, такая неподвижная, густые непокорные завитки волос приглажены, как никогда не было при жизни. Красное платье особенно подчеркивало белизну щек. При жизни она никогда не носила красное. Этот цвет и шелковая ткань, по мысли тех, кто ее одевал, придали ей строгости и элегантности. Я дотронулась до нее и почувствовала жесткий корсет. Они не знали, что София их не переносила? Кто бы смог в корсете взбираться по узким крутым лестницам, поднимать больных детей и часами работать в тесных, душных лачугах?
Клаудиа гордо шепнула:
— Правда, она выглядит, как благородная дама? — Я кивнула. — Она вечно возилась с бедняками, но всему есть предел, знаете ли.
Клаудиа принесла мне стул, подушку, шаль и скамеечку для ног, но несмотря на всю ее заботливую суету, я отлично понимала — будь София жива, она заставила бы Витторио уйти из клиники и заниматься только тем, что идет на пользу семье. Наконец она ушла, перед этим принеся мне чашку чая с ромашкой и тарелочку хрустящих бискотти с орехами.
Эта ночь была лишена времени — часы на камине кто-то остановил, окна, как и зеркала, плотно занавесил, и только свечи ровно горели в темноте. Я взглянула на свои руки, которые ничем не были заняты. София, что же им теперь делать, моим рукам? Ткань покорно принимает форму, которые они ей придают, нитка беспрекословно исполняет их желания. Моей работой довольны женщины и очарованы мужчины. «Это дар Божий, твои руки способны творить чудеса», — сказал однажды отец Ансельмо. Умные люди строят свою жизнь, применяя ниспосланный им дар. Так почему бы не шить и дальше наряды для благородных дам? Это честное, уважаемое ремесло. Молли права: когда-нибудь я смогла бы открыть собственное дело. Чикаго растет и процветает, здесь отбою не будет от богатых заказчиц. Вскоре я стану такой же искусной, как мадам Элен, а работы хватит на всех модных портних. Я сидела в тихой, скорбной зале, смотрела на свои руки, на белые пальцы Софии и размышляла о том, как мне быть, пока наконец бледный рассвет не проник сквозь зашторенные окна, а вскоре вслед за тем пришла Клаудиа с чашкой кофе и тостами.
Известие о смерти Софии распространилось быстро. Многие прочли объявление, которое Витторио вывесил на дверях. А многие узнали точно из воздуха. Скорбящие люди пошли чередой. В гостиную поставили дополнительные стулья, она заполнилась цветами, корзинками с едой, другими подношениями — несли то, что было в их обычае. Мне передавали тарелки, стаканы с вином, уносили их и приносили новые. Мимо гроба проходили и целые семьи, и одинокие посетители. Кто-то гладил ее лицо, руки, край одежды. Звучали молитвы на разных языках. Пришел и Якоб с сестрами — София навещала их, когда в том районе свирепствовала корь.
Худенькая молодая женщина робко подошла ко мне и сказала, что ее зовут Марта. Я вспомнила, София мне о ней говорила: она чуть не уморила себя голодом, когда ее изнасиловал родной дядя, а затем приняла яд. София откачала ее, нашла ей работу и жилье в другом районе, а при этом велела приходить раз в неделю, чтобы взвешиваться.
— Вот, посмотрите! — с гордостью прошептала Марта, — кости уже не торчат. — Она наклонилась и сообщила мне на ухо: — Один молодой человек сделал мне предложение. Я теперь хожу на вечерние курсы, учусь на бухгалтера.
— Синьора Д'Анжело была бы за вас рада, — сказала я.
Были и богатые дамы, они приходили одни, молча стояли рядом с покойной и также молча исчезали. Подозреваю, что София помогла им избавиться от нежелательной беременности. Ближе к полудню я заметила в душной, заполненной народом гостиной мисисс Клайберн. Не снимая перчатку, она дотронулась до недвижной руки Софии. Потом подняла голову, увидела меня и растерянно моргнула.
— Вы ведь?..
— Ирма Витале. Вы познакомили меня с мадам Элен.
— Ах, верно, девушка из парка, с солдатами. Но…
— Вечерами я помогала синьоре Д'Анжело. Я была ее ассистенткой.
— Ну, разумеется. Вы, итальянцы, всегда держитесь вместе.
Я промолчала, и она отвернулась.
В середине дня пришел сотрудник похоронного бюро и принес гроб. День был жаркий, мы не могли дольше ждать. Витторио, Клаудиа и я положили ее в гроб, но затем помощники гробовщика оттеснили нас, и я отошла в сторону, бросив последний взгляд на дорогое, бесконечно родное лицо. Они достали свои молотки, и я вышла из комнаты. Ни один кузнец так громко не стучит своим молотом по наковальне: гвозди, вбиваемые в гроб, оглушают душу.
Мы пошли вслед за похоронной каретой в церковь, где отец Паоло отслужил заупокойную мессу, но ничего из нее я не запомнила, кроме собственной горячей молитвы: Господи, сотри из моей жизни последние пять дней. Верни меня обратно в тот понедельник, когда мы шли вместе вечером по улице и я думала, что с Софией все хорошо.
— Ирма, приходите к нам на поминки, — настойчиво уговаривали меня Клаудиа с Витторио, но я не могла заставить себя вновь вернуться в этот дом. — Ну что ж, Энрико, — сказал Витторио, сунув парнишке несколько медяков, — тогда проводи Ирму домой. И перестань ты беспрерывно смотреть на часы.
Миссис Гавестон выразила мне соболезнования, а Молли принесла наверх горячего чаю. В последующие дни постояльцы пансиона вежливо кивали мне, встретив на лестнице или в холле, а некоторые сочувственно пожимали руку, когда мы пересекались за ужином. Многие из них сами обращались в нашу клинику, у многих туда ходили друзья или знакомые. Кое-как, словно в забытьи, я работала в ателье, кладя ровные, мелкие стежки, как будто пыталась вышить себе новый путь в жизни. Горе — тяжкая ноша, и я не расставалась с ней ни на работе, ни дома. Даже с Молли почти не разговаривала, а сразу поднималась к себе и молча валилась на кровать. Лестница на второй этаж казалась с каждым днем все круче, как наши горные тропки в Опи.
