Снова голоса, дверь закрылась, удаляющиеся шаги, доктор говорит что-то про темноту, кипятить, про хинин, каломель и проветривать, мадеру, гороховый суп и опий. Я спала, просыпалась, а затем впала в странное забытье между сном и бодрствованием, меня захлестывали горячие волны, крутили, несли куда-то, они стекали с надвигающихся стен и пытались задушить обжигающими пальцами. Потом наступила полная опустошенность, я лежала, совершенно мокрая среди сбитых влажных простыней, прилипших к коже. Чьи-то сильные руки, хруст чего-то белого, сухой уют свежепроглаженного белья и снова горячие, уносящие прочь волны.
— Надо пустить ей кровь, — кажется, это миссис Салливан. — Вы пощупайте ее пульс, слишком частый, слишком.
Ей возражает… мужской голос. Вроде бы, я его уже слышала раньше.
— Вы врач?
— Нет.
— Родственник мисс Витале?
— Никто никому кровь пускать не будет! — это точно Молли.
Сдержанная перебранка, тяжелые шаги, в комнате остались двое — Молли и высокая темная фигура рядом с ней. Навалилась тьма, температура поднялась еще выше. «Вечерний приступ лихорадки», смутно вспомнилось из лекций. Я пыталась сконцентрироваться на этой мысли, но потом само значение слов расплавилось в горячечном бреду и ласковые, утешающие силуэты куда-то исчезли. На их место пришли другие видения: отец тащит меня к зеркалу, я вырываюсь, хватаю алтарную пелену, и она обвивается вокруг меня, не дает вздохнуть, я бьюсь, чтобы освободиться, но ничего не получается. Потом сильные, уверенные руки крепко меня держат, как овцу перед стрижкой. Кровать, прежде такая мягкая, становится жесткой и холодной как камни. Воры дергают меня, хохочут и издеваются. А потом нестерпимый запах пепла, Джейк ударяет ремнем, еще, он бьет меня и бьется внутри меня, мне больно, он сдавленно шипит: «Белошвейка, первачок, грязная шлюха».
— Нет! — я кричу это вслух. — Пусти меня!
Во рту что-то железное… ложка. Мне дают настойку опия. Толпа безликих людей хохочет, показывает на мой шрам, а потом медленно тает, и я остаюсь одна — тонкая и прозрачная, как стекло. Вокруг покачиваются морские водоросли. Мимо проплывает Якоб, за ним следом Аттилио, они улыбаются и машут мне руками, а я проваливаюсь в сон.
Дни и ночи сменяли друг друга. Приходили из мрака голоса, ласковые руки мыли меня и расчесывали волосы. Потихоньку боль в животе отпускала. Однажды в рот мне положили какой-то твердый орешек. Глубокий голос велел:
— Ирма, проглотите, пожалуйста.
Молли гневно завопила:
— Это еще что, что ты ей дал, ненормальный грек?
— Оливковую косточку. Это полезно для желудка.
Двое спорят. Голоса, поднимаются, падают до шепота, смеются и удаляются.
В тот день или на следующий я выпила бульону, затем поела гренки с бульоном.
— Лихорадка спала, — сказала Молли с огромным удовлетворением. — Заставила ты нас поволноваться, и меня, и его.
— Кого — его?
— Ш-ш, спи.
Пришла доктор Бьюкнелл, пощупала пульс и смерила мне температуру, после чего сказала, что завтра утром можно будет открыть занавески.
— На дворе конец мая, Ирма. Маки уже вовсю цветут. Вы болели больше месяца. — Я попыталась сесть. — Нет, пока еще не стоит. Может быть, завтра. Посмотрите сюда, — она поднесла мне к лицу бледную худющую руку. Я невольно охнула. — У вас были отличные сиделки и они помогли вам выкарабкаться, а теперь дело за вами: ешьте как следует, набирайтесь сил. И возвращайтесь обратно в амбулаторию.
На другой день я все же уселась в кровати, обложенная со всех сторон подушками, и съела немножко ячневой каши. Голос у меня скрипел, как несмазанная таратайка, но у Молли это вызывало только радостную улыбку.
— Ну, вот моя деревенская девица снова со мной. Давай-ка, еще немножко бульону.
Потом она откинулась на стуле и скрестила на груди руки.
— Так значит, Ирма, в Чикаго, в ту ночь, когда ты не пришла домой, тебя изнасиловал в сгоревшем доме мужчина по имени Джейк, который притворился полицейским. И вот этого ты не могла мне рассказать много месяцев, что мы с тобой дружим?
Ложка выпала из моих слабых пальцев.
— Как ты узнала?
— Да ты же нам и сказала, пока была не в себе. Я твой друг, пойми. Ты зря не доверяешь друзьям.
— Я сказала вам?
— Ну, да. Мне и Нико, плотнику. Он взял адрес пансиона у Сюзанны и приходил сюда каждый вечер после работы. Не волнуйся, я выпроваживала его из комнаты, когда мыла тебя.
— Так он знает? — меня бросило в жар, на сей раз не от лихорадки, а от стыда.
— Он хороший человек, Ирма, и он не младенец. Его не смутишь житейскими невзгодами.
— Что он сказал?
— То, что сказал бы любой нормальный человек на его месте: тот, кто изнасиловал тебя, тварь последняя. И всякий, кто обижает женщину, подонок.
— Но почему Нико вдруг так обо мне заботился? Я всего лишь зашила ему руку. А после того, что было в трамвае, он должен был решить, что я просто сумасшедшая.
Молли рассмеялась:
— Да уж, и кто бы его за это осудил, верно? Значит, хорошо зашила, дорогая моя. В любом случае, он по-прежнему приходит узнать, как ты себя чувствуешь.
— Правда? А ты что говоришь?
— Что есть, то и говорю. — Она предостерегающе подняла палец. — Так что, уж будь любезна, когда он придет, не падай в обморок и не впадай в безумие. У него, конечно, тоже не все дома — прямо очень странные у этих греков идеи насчет лечения — но в целом, он славный. И поскольку сил, чтобы смыться, у тебя явно не хватит, придется тебе повидать его нынче вечером. Сама решай, что он за человек.
Она помогла мне переодеться в чистую ночную рубашку.
— И вот еще что. Нет никакой нужды обсуждать с ним ту ночь в Чикаго, он об этом знает, и ладно. Будь проще, Ирма Витале, говори с ним, будто он один из парней в вашем Опи.
— Да ведь я с ними никогда не говорила.
— О боже. Хорошо, не как с ними. Как с этим чудным старьевщиком, ну, с Якобом. Или с моряком. Накройся получше. Не хватало еще, чтоб ты теперь простудилась.
— А вот Дэйзи говорила…
— Кто? — переспросила Молли.
Я объяснила, кто такая Дэйзи, и пересказала ее теорию про мужчин, готовых общаться с увечными женщинами. О том, что это значит: у них самих что-то не в порядке.
— М-м, Дэйзи так сказала? Ирма, я, может, не такая ученая, как ты или доктор Бьюкнелл, но кое в чем я разбираюсь в этой жизни. Во-первых, каждый порядочный мужчина знает, что есть вещи куда хуже, чем шрам или горб. И обычно эти вещи внутри, а не снаружи — сразу и не разглядишь. Во-вторых, если тебе нужен идеальный мужчина, то иди, пожалуй, в монахини — они ведь Христовы невесты, а кто лучше Господа? Но если ты хочешь понять, хороший перед тобой парень или дурной, не слушай всяких идиотских советов, а просто открой пошире собственные глаза и уши.
