Было очевидно: Ольга страстно мечтает выйти за Виктора. Она всю жизнь дергала судьбу за сухие титьки, пытаясь выдавить хоть каплю молока себе на прокорм. Но молоко в этом божественном спецраспределителе, видимо, закончилось еще до ее рождения. Мне было жаль ее, однако я не мог без иронии смотреть на ее усилия. Она как-то нелепо внутренне подпрыгивала, суетилась, по-куриному хлопотала. Через пару недель после встречи с Виктором вдруг придумала себе некую идею: познакомиться с его мамой. Это было крайне важно для нее, так как переводило из ранга просто любовниц в ранг членов семьи. Так она считала, ни секунды не сомневаясь в том, что будет оценена и одобрена мамой. В каком смысле одобрена — интересовались мы. Можно понравиться маме. Но быть одобренной — это прерогатива невесты, а насколько нам известно, Виктор ей предложения не делал. Но Ольга гнула свое. Каждую свободную минуту она произносила при Викторе слово «мама». Буквально под любым предлогом. «Этот год был объявлен ЮНЕСКО Годом матери и ребенка», «Моя мама потрясающе готовит плов», «Ой, кто это там? Мама с колясочкой!» «Мамочка моя! А я-то думала, у нас еще целая пачка сахара!». И впрямую: «Когда мы пойдем к твоей маме?», «Что мама дарила тебе в детстве на дни рождения?» Наконец Виктор сдался. В одно из воскресений он повел Ольгу к маме. Я подозреваю, что под этим визитом он ничего не подразумевал. Ему в голову не приходило, что это знакомство с далеко идущими планами. Обед прошел хорошо. Не так хорошо, как первая выставка Виктора. В другом стиле. Мама — такая же здоровенная лосиха, как ее сыночек, только без бороды — сварила пачку пельменей, открыла банку шпрот и весь вечер курила, с прищуром глядя в потолок. Виктор, по своему обыкновению развалившись на диване, пялился в телевизор. Ольга вела хозяйство. Убирала со стола. Мыла посуду. Подавала чай. Ей понравилось. Она маму одобрила. Одобрила ли мама ее, ради чего, собственно, затевалось мероприятие, осталось за кадром.
С той же настойчивой страстностью Ольга напрашивалась на воскресный обед к Наталье и Денису. Именно к Наталье и Денису, ни к кому другому. Почему? Спустя некоторое время я понял почему. Она напрашивалась к ним как к семейной паре. Алена с Гришей в этом статусе Не котировались, вот Ольга к ним и не стремилась. А других пар у нас не было. Наталья кривилась, оттягивала этот упоительный момент — ей было неохота целый вечер трындеть с Ольгой о супчиках, к тому же она не любила готовить и не знала, чем кормить незваных гостей. Но Ольга не отставала. Обед с Натальей с Денисом был ей нужен для того, чтобы почувствовать себя с Виктором тоже семьей. Две семейные пары собрались вместе. Одна наносит визит, другая — принимает. Как мило. Это вам не общая компания, большинство членов которой неизвестно кому принадлежат. Так, делая довольно крупные и уверенные шаги, она закрепляла за собой права на Виктора.
Так, к чему это я? Ах да. Ольга отказала Грише. Она не хотела ухаживать за Женей и ее ребенком. Она хотела ухаживать только за Виктором. Она вообще хотела только одного: у-ха-жи-вать за Виктором. И больше ничего. По этой причине в будущем я предвидел для нее большие сложности.
IX
Денис позвонил 13 июня и сказал, что надо сходить к Нему в институт — на кафедру.
— Зачем? — спросил я.
— Вещи забрать, — сказал Денис.
— Зачем? — спросил я.
Действительно, зачем нам Его вещи? У нас уже есть одна неоприходованная квартира и один никому не нужный дневник. Может, хватит? Что с ними делать-то, с вещами?
— Ну, чего они там лежат, — сказал Денис. — Небось свалили в какой-нибудь пыльный угол. Надо забрать. Отдать Жене. Все-таки это Его вещи.
Я представил, что мы можем там обнаружить. Старые сломанные часы, грязный носовой платок, связку запасных ключей, шариковую ручку с засохшей пастой, дырокол, кружку для питья общественного чая. Все это я изложил Денису, но он уперся, как Гриша в самые яркие и незабываемые минуты своего психоза. Ему казалось, что вещи обязательно должны быть изъяты с работы и водворены обратно в дом. Он видел в этом некую правильность, которой всю жизнь был так одержим наш друг. Ну ладно. Может быть.
В институт зачем-то пошли всем дружным коллективом. Почти всем. Мужским. Виктор увязался за нами. Ему, видимо, было интересно. Ему вообще все было интересно. А в жизнь Нашего друга он вглядывался с особенным, необъяснимым и пока непонятным для нас интересом, весело и недоуменно, даже слегка озадаченно, как будто смотрел на невиданную доселе диковинную рыбину, забавно бьющую хвостом. Сейчас он шел, засунув руки в карманы, скалил волчьи зубы, время от времени посвистывал и глазел на проходящих девушек. Гриша уныло волочился в арьергарде, уставившись себе под ноги и бормоча что-то насчет молочной смеси «Агуша». Мы с Денисом шли нормально, с приличествующими случаю постными минами. Институт встретил нас тишиной. Было такое впечатление, что здесь давно не ступала нога человека. Ни студентов, ни командующего педагогического состава.
— Каникулы, — сказал Денис, но мне почему-то казалось, что мы попали в царство мертвых, что здесь вообще никто никогда не бывает — ни летом ни зимой, ни днем ни ночью, ни в каникулы ни в разгар учебного года. Впрочем, скорее всего на меня повлияла некоторая запущенность помещения.
Мы шли по длинному коридору со сводчатыми потолками и низко свисающими лампами-шарами из непрозрачного стекла белесо-молочного цвета. Солнечные зайчики гуляли по выбитым паркетинам. Слева — огромные полукруглые окна с грязновато-серыми «маркизами», подвязанными кое-как. Справа — непонятные сооружения вроде высоченных дубовых шкафов. Я недоумевал — зачем в коридоре шкафы? Может, там, за тяжелыми дверцами, хранятся древние трактаты? В пылище-то? А может, их уже мыши поели, трактаты эти. Так я думал, шагая по разбитому скрипучему паркету. А еще думал о том, что люблю старые сводчатые коридоры со скрипучими половицами, по ним шагает прошлая жизнь. Впрочем, как и по любым скрипучим половицам. Но все-таки лучше, если вовремя сделан ремонт. И помыты окна.
Мы дошли до кафедры и вошли на кафедру. На кафедре было затхло. Стулья какие-то колченогие, примерно из семьдесят седьмого года. Столы не лучше. Цветочки в пластмассовых горшках диковатого вида, как будто их с того же семьдесят седьмого года не поливали. Ну и все в том же духе прекрасного заката социалистического расцвета, слегка попорченного клопами и мышами. Н-да-а. Вот где, значит, Он работал, Наш бывший друг.
— Вовремя мы с Натальей соскочили, — произнес Денис, озираясь по сторонам.
Тут надо сказать, что мы не слишком-то интересовались, а что, собственно говоря, Наш друг делает в своем институте, как у Него там идут дела, все ли ладно, сделано ли открытие века, утвержден ли учебный план, принята ли заявка на научную тему, давно ли выдавали премию, в каком углу стоит Его стол, не дует ли из окна, хорошо ли топят зимой, заклеили ли окна, сколько раз в день пьют чай, кто моет чашки. Как-то не было у нас в заводе об этом спрашивать. Он не поощрял. Да и нам самим было, если честно, не слишком интересно. Записи в Его дневнике несколько обескуражили нас. Как будто мы заглянули туда, куда заглядывать запрещено. И ни к чему. Никому не нужно. Мы не хотели знать Его близко. Да, вот в чем дело. Именно так — не хотели знать близко. Он был не нужен нам таким, каким был на самом деле. Почему? Трудный вопрос. Ну, сам не допускал. Это раз. Создал и, видимо, с огромными усилиями, некий образ, заставил нас принять его, поверить в него, и мы приняли, поверили. Отчего не принять, если другого ничего не предлагают. И потом… Может быть, это главное — мы не хотели нести за Него никакой ответственности. Когда знаешь человека таким, какой он есть, без фантиков, без скорлупы, поневоле несешь за него ответственность. Нет, неточное слово. Принимаешь тяжесть его личности. А раз принимаешь — значит, отчасти несешь эту тяжесть на себе. А раз несешь — значит, согласен с тем, что может и придавить. Чем ближе человек, тем больше несешь и тем чаще и тяжелее придавливает. Мы не хотели ничего нести. Нам было достаточно того, что Он предъявлял нам изо дня в день в повседневной жизни. Тоже, знаете, было нелегко. На фига нам еще Его андеграунд!
