Я не припомню, чтобы мы хоть раз собрались у Ольги, или у Алены с Гришей, или у Натальи с Денисом. О себе не говорю — квартира у меня холостяцкая, для нашей компании совсем не подходит. Мы собирались только у Него, и Он очень строго следил, чтобы не было чужих. Иногда, правда, удавалось кого-то протиснуть в наши сплоченные ряды, но только с Его одобрения. Однажды Алена привела подругу детства. Весь вечер Он молча наблюдал за объектом, а на следующий день позвонил Алене на работу и посоветовал тщательней фильтровать людей. Так и сказал: «тщательней фильтровать». Впрочем, что сказала о Нем подруга, вообще осталось за кадром. А интересно было бы послушать. Ну ладно. Фильтровали мы людей, фильтровали, и вот, пожалуйста. Айседора Дункан с посторонним младенцем на руках. Па-де-труа, по естественным биологическим причинам в тот знаменательный день превратившееся в па-де-де. Как будто Он сам наплевал на собственные правила. Потому и облегчение — теперь уж и у нас волюшка вольная. И сразу возмущение. Выходит, ему можно было? А нам? Выходит, Он нас обобрал? Обкусал нашу жизнь, как горбушку? Корочку поджаристую съел, а нам оставил непропеченный добропорядочный мякиш?
Нам бы горевать. А мы-то…
Причина возмущения крылась на самом деле не столько в том, что Он нас обобрал, сколько в том, что мы сами себя обобрали. Позволили себя обобрать. Посадили на свою голову Гудвина, великого и ужасного. Оставался вопрос: а если это любовь? Я имею в виду девицу с младенцем. Он что, полюбить, что ли, не мог? Еще как мог! Но в любовь почему-то никто не верил. Почему?
Поражали щеки. Круглые, штрифельные щеки потомственной пейзанки. Прямо шарики воздушные — не ущипнешь. И вся она была такая плотная, широкая, как будто ее только что вынули из маслобойки. Несмотря на балетное прошлое. Однако статус вдовы предполагал душевную травму. И она стала несчастной. Не сама, конечно. Мы помогли. Она, может, и не подозревала о том, что надо быть несчастной. Нет, не может быть, а точно. Она даже не старалась, чем вызывала в наших девушках чувство здорового возмущения ее цинизмом. За нее старался Гриша.
— Она такая несчастная! — сказал Гриша и посмотрел на нас своими печальными девичьими глазами.
У него всегда был въедливый взгляд. Еще в детстве — смотрит не мигая, будто душу вынимает. Хочешь не хочешь, а полбутерброда отдашь. А тут — особенно. Ольга, как обычно, кивает. Алена усмехается. Ей вообще все эти несчастные не очень, но надо ведь соответствовать. Против всех не попрешь. А все сидят и дергают головами, как китайские болванчики. Мол, да, да, такая несчастная!
— Надо ей помочь, — бормочет этот придурок Гриша.
И все — да, да, обязательно помочь, как же не помочь!
— Возьмем ребенка на себя! — пилит свое Гриша.
Все замирают. Это уж ни в какие ворота. Зачем нам чужой ребенок? Тем более от первого мужа? Но Гриша пялится своими сопливыми глазами, и все опять — да, да, обязательно возьмем! Как не взять?! Хотя внутренне ежатся и вместе со стулом начинают потихоньку-полегоньку пятиться от этого ребенка прочь.
Я молчу. Меня никто никогда ни о чем не спрашивает. Так повелось. Это потому, что я курю. А может, потому, что я сам всегда хотел, чтобы меня оставили в покое. А когда человек курит, получается, что он вроде бы занят делом и нечего тут к нему приставать с идиотскими вопросами. И вот я сижу в углу, занимаюсь делом и попутно думаю о том, как же все-таки велика сила инерции. Мы так привыкли хором кивать в ответ на благородные порывы. Интересно, когда мы будем делать головой те движения, что хочется, а не те, что нужно? И вот еще: сколько времени люди живут под инерцией чужой воли?
Да, но все-таки яблочные щеки и имидж убитой горем вдовы, меланхолической ундины… как-то не того… какой-то диссонанс в этом имеется… какая-то диковатость, сравнимая разве что с фуэте посреди шестиметровой кухни. Кстати, первый раз мы увидели ее танец именно на кухне, когда сели пить чай. Мы уже немножко пришли в себя, хотя общая пришибленность оставалась. Хотелось подкрепиться, и Ольга, слегка бодрясь, включила чайник и выставила на стол чашки — с красными и золотыми жар-птицами, милая старомодная привычка хозяина дома привозить посуду из провинции, с орнаментами местных народных промыслов, все попытки перевести его на толстостенные керамические кружки, купленные, между прочим, в не самых дешевых магазинах, оказались безуспешными. Итак, Ольга выставила чашки, ошибившись на одну. Чего и следовало ожидать. Наталья ойкнула и быстро убрала одну чашку в сушку. Алена передернула плечиком.
— А… может быть, вдова тоже хочет чаю? — пискнул Гриша.
— Вдове поставили, — процедил Денис сквозь зубы и, мягко нажав на плечо Гриши, опустил его на табуретку. Гриша заткнулся.
Вдова поставила коляску в коридорчике между кухней и туалетом и примостилась к ее ручке, как к балетному станку. Мы сидели вокруг стола и смотрели, как она сначала закидывает ногу на ручку коляски, а потом делает резкий поворот и откидывает ногу в сторону. Нога пролетала над столом, и мы испуганно хватались за свои чашки. Тут надо еще сказать, что мы не ожидали эстрадного выступления в день Его смерти. Мы вообще, если честно, его не ожидали. Тем более без предупреждения. Даже негуманно как-то. Все-таки мы скорбим. Натурально, все оторопели.
— Что это было? — спросила Алена, когда танец закончился.
Позже выяснилось, что в детстве нашу вдову водили в балетный кружок и это обстоятельство сильно повлияло на ее психику. Говорят, ее учила какая-то знаменитая балерина, вышедшая в отставку после Великой Отечественной войны. Старые балерины считают, что балет — это красиво. Не совсем так. В том смысле, что в жизни балетные па смотрятся довольно-таки диковато. Короче, проведя полгода в объятиях старой балетной грымзы, наша девочка поехала крышей. И ехала всю оставшуюся жизнь. Ну, простой пример. Она любила, закинув ногу выше головы, нажать, предположим, на выключатель. Или на кнопку лифта. Присутствующие вздрагивали. Привыкнуть к такому энергичному самовыражению было практически невозможно. С годами, особенно после нескольких родов, ее габариты размахнулись не на шутку и способность закидывать ногу несколько поослабла. С выключателей она перешла на дверные ручки, ведь дверные ручки расположены не так высоко. Тем не менее даже в случае дверных ручек приходилось подходить к ней сзади, обхватывать за талию и, сделав резкий рывок, так, что руки впечатывались снизу в ее тяжелую грудь и тонули там, как два жаворонка в тесте, приподнимать ее над полом. Дело нелегкое. Этим занимался обыкновенно Гриша, что привело его в неплохую физическую форму. Я всегда отлынивал, за что получал тычки от Ольги. Но мне-то зачем? Я и так два раза в неделю хожу в спортзал, чего и Грише всю жизнь желал от чистого сердца.
Тем временем вдова, оттанцевав, села за стол, схватила красно-золотую жар-птицу, жадно отпила и сделала программное заявление.
— А я ребенка жду. От Него, — сказала она и откусила большой кусок хлеба с вареньем.
Ее звали Женя. И это было главное наследство, которое Он нам оставил.
Ах да. Еще вопросы. И первый: где Он ее подцепил?
