Когда я подъехал, они уже стояли у подъезда. Женя впереди, Гриша с ребенком на руках на полшага сзади нее. Увидев их, я испытал легкий укол вины. Может, у них (я заметил, что уже машинально говорю «у них», а не «у нее, у Жени»), так вот, может, у них ребенок заболел, а я, скотина бесчувственная, издевался над бедным Гришей! Они залезли в машину: Женя на переднее сиденье, Гриша с ребенком, разумеется, на заднее.
— Куда едем? — спросил я.
Гриша назвал адрес. Пилить надо было на другой конец Москвы по всем пробкам.
— А что там, по этому адресу? — опять спросил я.
Гриша произнес какое-то замысловатое название, из которого я понял только, что это медицинский центр с генетическим уклоном. Ну точно. Ребенок.
— А… что-то с ребенком? — осторожно спросил я.
— Мы поедем сегодня или так и будем у дома торчать? — вместо ответа буркнула Женя.
Ехали молча. По мере приближения к медицинскому центру я все больше и больше чувствовал себя полным говном. Вот, везем больного ребенка. В машине — напряженное зловещее молчание. Женя с Гришей сходят с ума. А ведь я мог бы послать Гришу на три буквы и бросить трубку. Что бы они стали без меня делать? Ловить такси? Да у них на такси и денег нет. Тащить ребенка в метро? В жарищу? Время от времени я косился в зеркало заднего вида на Гришу. Гриша, играя бровями и глазами на слегка дебильном от умиления лице, что-то сюсюкал, нагнувшись к тугому свертку с ребенком, в который вцепился, как в батон колбасы. Значит, ребенок жив.
Мы подъехали к медицинскому центру, и я припарковался у ворот. Женя оглянулась на Гришу.
— Ты все сказал, как я велела? — тихо спросила она, и от ее тихого голоса в машине сразу стало холодно.
Гриша тут же засопел.
— М-м-м-м… А… Я… Да тут как-то… Не успел… — обреченно забормотал он.
— Так скажи, — спокойно предложила Женя.
Гриша перевел взгляд на меня. Взгляд был затравленный и безнадежный. Так смотрят дети, которым разрешили съесть малиновое варенье, но только с одним условием: сначала пойдет манная каша.
— Понимаешь, — проблеял он. — Нам предстоит очень дорогое исследование, сам понимаешь, анализы… а ты… ты… ты не мог бы…
— Сколько? — спросил я.
Гриша назвал сумму.
— Ого! — сказал я. — А с чего ты взял, что я ношу с собой такие деньги?
— Но ты же всегда… — ныл Гриша. — Ты же обычно… Хоть половину. А вторую половину можно будет потом привезти, когда анализы будем забирать.
Женя сидела с каменной мордой, уставившись неподвижным взглядом на лобовое стекло. Именно с мордой, потому что назвать ЭТО лицом я бы не решился. Всем своим видом она демонстрировала презрение к Грише. Я посмотрел на него. Гриша тоже много чего выражал своей носатой физиономией. Он сидел и трусил каждой клеточкой организма. Он трусил меня, потому что у меня приходилось просить деньги. И трусил Женю, потому что не мог ей признаться, что трусит меня. Еще он трусил Женю потому, что она давно догадалась о том, что по телефону он не сказал мне ни слова о деньгах, и дома его ждал приличный нагоняй. Жалкий все-таки тип этот Гриша.
На сей раз я решил смилостивиться над ним, вытащил портмоне и медленно, внутренне забавляясь и по-прежнему наблюдая за ним в зеркало, отсчитал нужное количество купюр. По мере отсчета купюр Гриша оживал на глазах. Щеки его порозовели, в глазах появился блеск, нос слегка приподнялся. Женя протянула загребущую лапу, вынула из моей руки деньги, ни слова не говоря, без всякого там вам «спасиба» и прочих лишних ненужностей, вылезла из машины и балетным шагом с хорошей выворотностью стоп, пятки вместе — носки врозь, пошагала к воротам. Гриша с ребенком остались. Я немножко удивился. Свое удивление я выразил прямым вопросом:
— Какого черта! Так это не для ребенка?
— Для ребенка? — удивился Гриша.
Господи, ну какой же я дурак! Почему я решил, что с ребенком что-то случилось? По каким таким признакам? По каким таким приметам? Ладно, это ерунда. Но почему я решил, что Женя ради ребенка помчится на другой край Москвы? За три недели нашего знакомства она ни разу не дала нам повода думать, что ее интересует кто-то, кроме нее самой. Ребенок не исключение. За три недели нашего знакомства я ни разу не видел, чтобы она кормила или каким другим способом обихаживала ребенка. Купание в хозяйственном мыле не в счет — это концептуальная акция. За три недели нашего знакомства она ни разу не назвала его по имени, не улыбнулась ему, не наклонилась к нему, не потетешкалась с ним — или что там еще делают с детьми. Я глубоко вздохнул три раза и досчитал до десяти.
— Какого х… мы сюда приехали? — вежливо спросил я Гришу.
— Анализ ДНК, — охотно объяснил Гриша, пытаясь воткнуть бутылку с молоком внутрь батона колбасы. — Помнишь, Женечка на похоронах срезала волосы с… с… в общем, с Нашего друга?
— Женечка? — поперхнулся я.
— Женю-юра, — ласково пропел Гриша. — Она хочет сделать генетический анализ плода и установить отцовство.
Час от часу не легче! Нет, вру, легче, гораздо легче. Если Женя решилась на такие радикальные меры, значит, ребенок действительно Его и она не пошлая врушка. Да, но если она решилась на такие радикальные меры, значит, у нее серьезные намерения и глобальные планы. Квартира…
— Квартира? — спросил я.
Гриша молча кивнул.
Я перегнулся через сиденье, схватил его за воротник рубашки и так, за шкирку, слегка приподнял над сиденьем, стараясь не задеть сверток с ребенком. Мне надо было, чтобы он хоть на минуту оторвался от этого несчастного ребенка и сосредоточился на том, что я ему скажу.
— Слушай, Гриша, слушай меня внимательно, — проговорил я, глядя ему в глаза и таким образом пытаясь, не выходя из салона автомобиля, провести легкий сеанс гипноза с целью внедрения здравых мыслей в этот рассадник нелепостей. — По пряди волос никакого отцовства не установят. Сначала надо доказать, что это Его прядь. Ясно? Его, а не постороннего дяди. А для того чтобы это доказать, надо делать… надо делать… прости, но надо делать эксгумацию. А эксгумацию просто так не делают. Для этого нужны серьезные основания, согласие родственников, разрешения, наконец, от разных государственных органов, милицию придется привлекать, адвоката нанимать. Ты понимаешь меня? Просто кивни, если не можешь говорить.
Гриша поерзал шеей из стороны в сторону, чтобы освободиться от моих лап.
— Не надо, — спокойно сказал он. — У-тю-тю, мой холесенький! — Это не мне. — Не надо делать эксгумацию. Есть свидетели того, как Женя срезала прядь.
— Свидетели? — поразился я. — Какие такие свидетели?
— Ну как же, — удивился Гриша. — Ты, Алена… Тише, тише, моя пусенька! Папочка тебя поколмит! Наталья с Денисом. Мы все.
— Да она нам эту прядь показала уже после поминок! Откуда мы знаем, чья она? — вскричал я.
