Дорофеев сидел в лаборатории сутками, обложившись горами записей и магнитофонных кассет: он пытался использовать абсолютно всю информацию, которая имелась в наличии. Он чувствовал, что решение загадки где-то здесь, рядом, стоит только протянуть руку, выйти за границу обыденного восприятия и мышления, и апейрон станет реальностью. Значение такого научного прорыва сложно было переоценить — даже открытие нейтрона на его фоне будет менее значимым. Шутка ли — протовещество, субстанция творения, то, из чего рождалась наша Вселенная…
В это время они очень сдружились с Ларисой Греховой на почве совместных поисков, научного азарта и страсти. Девушка была толковой, хотя, с точки зрения Дорофеева, ей не хватало гибкости и смелости в построении гипотез. Она жутко боялась ошибок, боялась показаться недостаточно умной, эрудированной, волевой. И компенсировала это ослиным упрямством, от которого у Виталика временами просто сводило зубы. Но у них все равно как-то получалось находить общий язык, и через некоторое время двум энтузиастам удалось заразить своим вдохновением и остальных студентов.
Разработка нового проекта проходила туго и мучительно. Сколько было сделано безрезультатных попыток, Дорофеев даже вспоминать не хотел. Однако через полгода или около того всем стало понятно, что исследования уперлись в стену. Из тех исходных данных, что у них имелись, больше ничего нельзя было извлечь, а новой информации не появилось. Сдаваться, признавать свое поражение отчаянно не хотелось, но… И именно в этот момент руководитель лаборатории устроил встречу с самим Карло Пазоротти.
Сказать, что молодой химик был в шоке от этой встречи, — не сказать ничего. Перед ним оказалось живое опровержение 99 % того, во что он верил всю жизнь, что считал непогрешимой истиной, что подтверждала современная наука.
Странное существо, которое предстало перед студентами, сложно было назвать человеком. Больше всего это создание походило на какой-то пластилиновый клубок, оплавившуюся восковую свечу. Капли странной желто-зеленой слизи временами капали с его конечностей на пол, а все его тело ходило ходуном и подрагивало, будто оживший студень. Но слова этого жуткого огарка не вызывали сомнений: перед ними был знаменитый алхимик средневековья Карло Пазоротти. Человек, которому удалось выделить протовещество. Человек, способный помочь им повторить эксперимент и совершить настоящую революцию в современной науке.
Эта мысль непрерывно билась в голове Виталия Дорофеева, вынуждая с маниакальным вниманием вслушиваться в каждое слово алхимика, ловить любые намеки, которые он вплетал в свой рассказ. И в какой-то момент, когда в плохо освещенном бетонном бункере повисла очередная пауза, наполненная хриплым дыханием, парень не выдержал и задал вопрос, который неотступно мучал его с того самого момента, как выяснилось, что есть рецепт получения протовещества:
— Мастер, так вы помните тот день, когда удалось оживить апейрон?
Студенистое тело старого ученого заходило ходуном, а бетонный мешок заполнил страшный скрежещущий звук — было непонятно, не то Пазоротти смеется, не то задыхается в приступе кашля. Но свозь это перханье и хрип Виталий с трудом разобрал (или ему показалось, что разобрал) несколько слов:
— Помню… конечно, я помню…
То, что произошло дальше, сложно описать словами, да и мало кто в здравом уме мог бы такое представить. Фраза, сказанная Пазоротти сквозь кашель, словно послужила переключателем, запустив неведомую реакцию в организме алхимика. Под пледом, который прикрывал его от поясницы до кончиков ступней, началось какое-то бурное движение, словно миллионы щупалец сплетались и расплетались в жутких конвульсиях.
Инвалидное кресло заходило ходуном и не перевернулось только благодаря усилиям двух безмолвных солдат, намертво вцепившихся в спинку и подлокотники.
Между тем Пазоротти даже не замечал этого движения, он, казалось, погрузился в какое-то подобие транса: тусклые глаза под тяжелыми восковыми веками закатились, голова подергивалась из стороны в сторону, руки одним резким движением обхватили сутулые плечи старика, и он начал раскачиваться над извивающейся нижней частью собственного тела. Но, когда он заговорил, голос доносился ровно и даже с какой-то механической ноткой, от чего у всех студентов по спинам побежали мурашки.
— Тяжко мне, душно мне… Тяжко, тяжко. Аххх… Помню. Я помню. И не помню. Что было тогда? Что было? Осень. Дождливая осень. Тускло. Вода с неба. Солнце. Иногда солнце. Мой кабинет. Колбы, пробирки. И огонь. Огонь горит. Все разбивается. Образцы крови. Инквизиция! Ненавижу! Кровь течет по столу. Дверь открывается. В голове дверь. Я падаю, проваливаюсь. Что-то тянет меня, засасывает. В черноту. В зеленое и липкое. Тянет, тянет. Душно, тяжко… А-а-а-а-а-а-а!
От крика Пазоротти, заполнившего все помещение бетонного бункера, у людей свело зубы, а в голове застучали тысячи маленьких молотков, причиняя дикую боль, почти оглушая.
Но даже хватаясь за голову, складываясь пополам от боли, Дорофеев продолжал следить глазами за извивающейся фигурой алхимика. На миг их глаза встретились, и прямо в одуревшем от боли мозгу Виталик услышал:
— Хочешь узнать тайну апейрона? Войди в дверь! Провались в бездну!
Пазоротти уставился на молодого студента безумным взглядом и протянул к нему свои истекающие липкой неведомой жижей руки. Его пальцы стали вытягиваться, извиваясь, как змеи, и Дорофеев почувствовал, как что-то в его голове меняется, вплетается в череду мыслей, затапливает мозг, покрывая его мелкой шевелящейся сеткой. Что происходило в бункере дальше, он уже не помнил. Единственное воспоминание, сохранившееся перед тем, как Виталик потерял сознание, — ощущение чего-то теплого и липкого на лице, похожего на вязкие медовые капли. Тогда ему показалось, что они текут у него из глаз…
Роман слушал историю Витали чуть ли не с открытым ртом. И хотя представлять себе весь этот ужас он совершенно не хотел, но в желудке все равно рос ледяной ком, заставляя парня покрываться холодным потом. На последних словах рассказа из груди вырвался долгий сиплый выдох, и только тогда Волкогонов заметил, что большую часть времени простоял, затаив дыхание.
— Жесть… — только и смог он сказать. Никаких слов не хватило бы, чтоб описать впечатления от услышанного.
— Войди в дверь. Провались в бездну… — эхом повторил Виталя и уставился перед собой, будто и сейчас искал взгляд Карло Пазоротти.
Роман постоял некоторое время в надежде, что сейчас психа отпустит, но тот все не двигался.
— Эй, ты как? — тихо позвал Волкогонов и коснулся Виталиного плеча. — Ты как?
Но вместо ответа он услышал звериный вой. Великан отбросил свой штатив и рухнул на землю, держась за голову. Он выл, дергался, катался по земле, конвульсивно дергая руками и ногами, и выкрикивал дурным голосом:
— Тошно мне, больно мне, тускло мне…
Первой мыслью у Романа, конечно же, была мысль о спасении. Ему захотелось бросить все и убежать как можно дальше, чтобы не слышать этих душераздирающих воплей. Но это желание мелькнуло и пропало: бежать некуда, прятаться негде, а несчастный человек, извивающийся у его ног, мог вызывать только жалость и сочувствие. Вряд ли он хотел себе такой участи. Ответственность за случившееся с Виталей несут совсем другие люди, но жить-то с этим выпало именно ему. И, возможно, только он может помочь справиться с надвигающейся катастрофой.
